Мы обожали играть в войну, и особенно с участием Эльзы.
– Нет, ребята, сегодня не выйду… Рому не видели?
Она, конечно, говорила не «пацаны», а «ребята».
– А, – потухая, отвечали мы. – А Ромка дома.
– Пацаны, а поехали на «Динамо», – говорит Славка, более или менее старший среди нас – после Эльзы.
Тоже «лидер», но тихий; и все делает не своими руками.
Тоже обычное.
Едем на трамвае без билетов.
Город милый, родной мой город; начало лета.
Еще светлые эти тополи – и развалины: тихие развалины.
После тридцать восьмой, что ли, партии в шахматы всем и верно охота размяться; в трамвае толчки и смех. Но негромкие. (Мы тогда соблюдали.) Кондуктор с этими роликами билетов косится, но в общем вяло глядит в окно. Все же говорит Генке:
– Билет-то будешь брать?
– У меня пригласительный, – готово отвечал он.
– У, идол, – вяло парирует кондукторша и отворачивается к окну.
«Динамо»; «Динамо» наш.
Он и теперь стоит, сиротливый; там какие-то кроссы, марши, но в общем… в общем.
А тогда?
Бурлит «Динамо»; мы на трибунах, пробравшись в щели.
О эта обстановка перед началом…
Теснота, самокрутки, пиво, «шутки» болельщиков: в основном мат.
Зеленое поле перед глазами, небо над полем, над нами; свежесть, радость.
По радио крутят пластинки, нам как бы вечно известные, но то-то и любо.
И сейчас, и сейчас я слышу – я слышу это тоскливое, праздничное и четкое:
Та-ра-ра, та-ра-ра, ра,
Этот вальс из кино.
Это было недавно,
Это было давно.
Это было недавно, это было давно.
Мы сидим; наши выигрывают один ноль.
– Судью на мыло! – при каждом неловком движении голубого сталинградского «Трактора», извечного нашего главного друга-соперника, взрываются трибуны.
Два ноль.
Домой.
– В войну бы, – говорит Шакал.
– Да; но Ромы нет. Хи-хи, – говорит хитрый Генка…
– Назавтра.
Синее, синее небо, золотое солнце; зелено; красно-рябо от кирпичей-«половинок» соседней развалины: они в желто-сером сухом «растворе».
Рядом на клумбе наливаются «золотые шары» на длинных, узорных зеленых основах.
Мы сидим на деревянном высоком крыльце (термин) нашего полутораэтажного дома-флигеля; вверху на табуреточке – Эльза с книгой в черно-зеленом, волнами, «мраморном» переплете; эта книга у нас из тех куч книг, которые были вывернуты на улицу из подвалов взорванной университетской библиотеки.
Это журнал «Нива», с ее желтоватой глянцевой бумагой, старыми шрифтами с «ерами», «ятями», в два столбца; с «литографиями», виньетками.
Читает вслух нам Сетона Томпсона.
Мы прилежно слушаем.
Есть некое правило поведения в самой даже и отъявленной детской компании; шкодничать так шкодничать, а слушать так слушать. И если кто мешает, на него беззлобно, но четко шикают: «ну тише».
– Рысь перебежала от одного дерева к другому; но рысь не может долго бежать; волки снова собрались под деревом… А Рома не выйдет?
Рома – старший брат мой, парень красивый и добрый, но «добрый» это даже и не то слово; он просто, он такой. Он мягкий, размягченный. Разумеется, не считая тех минут, когда он, как и всякий человек, бывает в злости; тогда он мечется, сжав руки, что-то гневно говорит, шепчет про себя, закусывая губы, кого-то видя перед собой; но это не часто, а чаще он растерянно улыбчив и именно, именно мягок.
Он, что называется, слабоумен, но в чем его как раз-таки слабоумие, порою трудно понять; да, в математике он не смыслит, во многом прочем не разбирается, держится наивно или чересчур просто; да, вроде того, что раньше звали – юродивый; но, видимо, как и у всех таких людей, взгляд его порою сугубо самоуглублен, он смотрит на тебя и не видит тебя – и рот его болезненно искривлен – и он знает, он знает что-то, чего мы не знаем.
«Откуда» он такой?
«От рождения?»
«От тридцатых?»
«От войны?»
Кто ведает?
Там всегда и всего хватало: в том прочем – и в «от рождения».
Отец, когда тот рождался, уж «пил и буянил» с тоски и с чего-то там в «Политотделе» – в селе Хворостянка, куда он…
Куда он.
– Сейчас, выйдет, – говорю я.
– А то я ему слова песни принесла, которая ему нравится.
– Читай, читай, – нетерпеливое вокруг. Мол, раз уж читаешь, так и читай, не балуй.
– Полярная сова, бесшумно работая крыльями, подлетела к тому дереву, где…
– Здравствуйте! – радостно говорит Рома, открывая скрипучую ободранно-бордовую дверь – красили «до войны» (термин!) – и стоя в проеме.
Он всегда этак радостно всех приветствует…
Ромуальд, Эльза.
Да, русские дети 30-х…
Эльза умолкает – и вдруг из снисходительно-приветливой, коей была при чтении, становится крайне серьезной.