Спасла водка. Она притупила мысли и боль в сбитых ладонях, оставив одну лишь злость. Злость вгрызлась в мертвый грунт, углубилась на два с половиной метра, как просила Катерина, сделала могилу большой и просторной. Закончив работу, мы окружили развороченную нами же рану в земле, задумались. Вовка, человек не впечатлительный, но добрый, сказал, сбросив на рыжую глину скомканные варежки:
– Надо же, мужики! Точно в таком составе мы лет пятнадцать назад копали себе блиндаж, помните?
– В карьере, – встрепенулся Женька. – Хороший получился блиндаж. Пацанов десять влезало.
Он вдруг осекся и добавил:
– Мне восемь лет было.
– А мне шесть, – сказал я.
К могиле подошли Николай и Ленька. Они молчали постояли на жестком холмике, пачкая ботинки и не замечая этого, и Николай угрюмо выдавил:
– А можно нишу сделать? Чтобы гробик задвинуть. Жалко по гробику такой землей тяжелой бить.
– Сделаем!
Савкины ушли, оставив на табурете еще бутылку водки, соленые огурцы, шмат сала и черный хлеб. Мы выпили парами (одна – в могиле, другая – пьет), выкопали нишу, и пришел вечер на кладбище.
Утром поселок хоронил Ваню Савкина. Убитые горем шли за гробиком люди. Зима морозом красила их лица. Крупная, в черной шали и в черном пальто шла Катерина.
Когда гробик заколотили гвоздями, опустили в могилу и задвинули глубоко в нишу, она с мужем под руку бросила холодный ком земли вниз и прошептала: «Трубочку нужно. Он просил».
О трубочке она не забыла и на поминках. Ее старались отвлечь от этой мыслим, но она упорно твердила: «Он просил. Это его последнее желание».
Впятером, вместе с Ленькой, сидели мы на грубо склоченной скамье за длинным столом и слушали разговоры о Ване. После третьей стопки нужно было уходить, но Николай остановил нас:
– Посидите еще. Не чужие вы. На глазах росли. И Ваня вас любил.
– Останьтесь, мужики! – попросил Ленька с покрасневшими веснушками на большой голубоглазом лице, и мы остались.
Катерина притихла. Муж спокойнее вздохнул и сказал нам:
– Пойдем покурим!
На лестничной клетке бродил угрюмый холод. Дым вперемежку с грустными вздохами тянулся вверх к разбитой нами же года три назад форточке. Хотелось что-то сказать, но мы не знали, чем помочь этому сильному человеку, избравшему нас в собеседники.
– Н-да! – выдавил я, потому что еще не курил, а стоять без дела было как-то неудобно. – Устала она.
– Что ты! – подхватил Николай. – Два года мучилась, надеялась. Измоталась совсем. А в последние дни так напугала меня: «Трубочку надо вставить, он просил», – твердит и твердит. Страшно. Теперь, кажется проходит.
– Должно пройти! – Женька загасил бычок.
– Еще и дети у вас будут! – обрадовался чему-то я.
– Уже не будут, – скривил губы Николай.
– Какие ваши годы! – настаивал я, но Савкин, обреченно махнул головой:
– Раньше нужно было. Но Ванечка болел. – Савкин бросил окурок в банку и попросил. – Посидите еще. Совсем что-то хреново.
Мы до глубокой ночи просидели у Савкиных.
Утром соседка догадалась бухнуть в дверь кулаком, я проснулся и поехал сдавать физику.
И в нашем институте случались веселые истории на экзаменах. Но кафедр физики и математики они не касались. Точные дисциплины, точные ответы, соответствующие оценки и никаких чудес. Я это знал, но шел по ледяной Москве в институт.
– Ты чокнулся?! – встретил меня староста группы. От тебя несет, как от пивной бочки!
– Не шуми ты, с похорон я, понимаешь.
Он понял, но остерег меня:
– Ольга сыпет по-черному. Два неуда из пяти. А ты пьяный в стельку. Выгонят же из института.
– Выгонят.
Не знаю, какая сила тянула меня в аудиторию, но вдруг я резко открыл дверь.
– Держи шпоры! – староста сунул мне в карман несколько бумажек.
Дело простое, экзамены. Списал, решил задачу, пошел отвечать и ответил. По билету. Не дыша ни в рот, ни в нос. Думал, проскочу. Но Ольга Сергеевна, ученица великого физика, удивленно оценивая меня умными глазами, подсадила к себе еще одного студента и принялась за любимое занятие: перекрестный опрос: «А ты что знаешь? А ты?»
Я знал совсем мало. Мой коллега по несчастью, говорил быстро и уверенно. Чтобы дать работу и мне, Ольга Сергеевна приказала:
– Напиши первое уравнение Максвелла.
Понимая, что в метре от преподавателя списать может только Кио, я не стал испытывать судьбу и уткнулся в бумагу авторучкой, глазами, мозгами – всем существом своим. Но вдруг вспомнил разговор с Савкиным: