— Ды-ы закрой жа-а!.. — закричал он слабым трескучим голосом.
Руки судорожно прижали к груди смятую простыню. Лена бросилась к пухлой кислородной подушке. Павел вскочил на подоконник, сорвал марлю, за верхний шпингалет притянул створку окна.
Вслед за длинным паровозным гудком в палату ворвались короткие, хлопотливые свистки маневрового локомотива. Павел резко прихлопнул вторую створку. Звуки ослабли, но Яков Сергеевич все равно улавливал приглушенные гудки. Он задыхался. Сердце сдавило так больно, что невольно подумал: «Конец!..» Шепотом приказал:
— Одеялом! Подушками…
Павел еле разгадал бессвязные слова. Приоткрыв одну створку, он втиснул между рамами подушку, начал прилаживать одеяло, завешивая окно.
— Доктора…
Елена со слезами на глазах выскочила в коридор. Вернулась вместе с дежурным врачом Степановым. Толстый нос врача свисал над верхней губой, отчего казалось, что Степанов все время глубокомысленно думал. Подошел к больному, нащупал пульс и уставился прямо в зрачки Якова Сергеевича.
— М-да… Ничего особенного. Как всегда…
— Я знаю… — выговорил в ответ Яков Сергеевич. — Не в первый раз… Доктор, засунь меня куда-нибудь подальше, в изолятор какой-нибудь… Не могу больше! Как услышу — пропадаю… Неужель трудно во всей больнице отыскать глухой угол…
Степанов многозначительно высчитывал удары сердца.
— М-мда-а… Ничего нового… Не в этом дело, не в глухой комнате…
— Не в этом… А мне бы легче…
Якову Сергеевичу казалось, что его несчастье улетучится, если поместят в комнату, куда не проникают паровозные гудки. Нужна такая тишина, чтоб Степанов услышал пульс на расстоянии.
— Неужель трудно! Уголочек…
— Ничуть не трудно. Бессмысленно. В Кузнищах паровозов больше, чем людей… Некуда прятаться. Да и не поможет…
Степанов откинул с Якова Сергеевича простыню, по-профессиональному грубовато засунул руки за спину больного, нащупал лопатки.
— Больно-о…
— Знаю. Бинт не собрался в комок? Не мешает?
— Откуда я знаю… Больно, и все.
Грудь Якова Сергеевича была туго забинтована. Его тяготили марлевые тиски.
— Ослабить бы… — попросил он доктора. — Лежать-то все равно…
— Нельзя. Так ребра быстрее срастутся. Понял? При вдохе и выдохе ребра не должны расходиться.
— Кому верить… Дочь говорит, можно. Пусть, говорит, расходятся. Поломанные концы тереться друг о дружку будут, мозоли появятся, хрящ по-нашему. Срастутся скорее.
— Дочь твоя скольких вылечила? А я? Так что помалкивай… А то велю, как и ногу, в гипс замуровать…
— Не пойму, грозишь, что ль?
— Поймешь. Сейчас укол садану, чтобы не больно было, а потом лежи да понимай.
Укол так укол. Яков Сергеевич ко всему привык. Провожая глазами доктора, говорил:
— Повадились колоть-то… Все равно что вилами в сноп. А называется — лечут…
Следом за Степановым вышла Лена. Она остановила доктора в коридоре, умоляюще глянула ему в глаза.
— Михаил Лазаревич, неужели нельзя с глухой комнатой?
Степанов хмыкнул.
— От комнаты, что ль, болезнь?
— Я понимаю… Но страдает…
— Уж если искать, то в глушь надо, в глушь. Чтоб никаких гудков.
— Как вы находите по сравнению со вчерашним днем?
— Деточка! — Степанов мягко посмотрел на Лену. — Ты все знаешь. Выздоровеет. И сердце в норму войдет. Да не в сердце дело, а в нервишках, в психике. На паровозах отъездился. В этом я уверен. Никакими калачами не заманишь. А в остальном — поправится. Но как он без дела своего жить будет, вот вопрос.
Зашагал размашисто, засунув левую руку в карман халата, а правой принимая отлетающую при ходьбе легкую полу.
У двери в палату ее ожидал Павел. Настойчиво зашептал:
— Вот видишь… Давай отправим в петровскую больницу! Село, свежий воздух, тишина. Мои старики парное молоко будут носить. Лечить и в той больнице умеют.
— Паша, ты рассуждаешь как ребенок. Кто его знает там? Кому он нужен? А в Кузнищах он свой человек. Везде свой.
— Ну, смотри. Человек мучается… Старики мои тоже не чужие…
— Нет, Паша. Тут он всегда на глазах…
Укол помог, боль в груди затихла. Только зудела нога, закованная в гипс. Яков Сергеевич открыл глаза. В щели между отставшим от рамы одеялом и боковой стойкой в палату протянулись тонко нарезанные полоски света.