— Ура-а-а! — закричал Ванек.
Все дружно засмеялись. Словно в ответ сквозь стену из квартиры Тузенкова тоже донесся смех: там рассказывали анекдоты.
Гришка завернул ворону в газету и хотел выбросить в форточку.
— Она умрет, — жалобно пропищала Галка.
Тогда он отломил кусок привезенного пирога. Ворона покосилась на подношение, с силой долбанула клювом.
— Выживет, — заверил Гришка и понес ее во двор. Ванек набросил на плечи пиджак, заспешил следом.
— Не будем мешать, — сказала Лена. — Там беспорядок… Надо убрать.
— Вы приходите. Вот разберемся мало-мало, и приходите. Соседи все-таки, жить рядышком, знаться надо, — напутствовала Прасковья Филипповна.
Лена и Павел уже вышли из квартиры, а она все еще говорила:
— Хорошие люди, что солнышко красное. Им всегда рады. Надо по-хорошему, по-соседски…
Они закрыли дверь и остались одни в пустой необжитой квартире. Странное чувство охватило обоих. Остановились в узком коридорчике на развилке хода на кухню и в комнату. Не начинается ли новая пора в их судьбе? Эта мысль одновременно возникла и у Павла и у Лены. Раньше так почему-то не думалось. А если приходили мысли, то они были не такими ясными и ощутимыми.
— Ты заругаешь меня…
Он улыбнулся, понимал, что это будет обычный детский лепет. Какой она все-таки ребенок! Из-за пустяка может волноваться целый день.
— Я не то чтобы не верила тебе… Верила. Но было так тяжело в тот вечер, у больницы…
— Глупости! Мало ли что люди наговорят!
— Ты рассуждаешь просто… Мне было как в глухой степи. Ни одной дорожки. И сразу узнаешь, правильно ли выбрала дорогу. А я все-таки пошла…
Павел уловил что-то важное, не стал перебивать.
— Так я никогда не пьянела. Голова разбухла. Так хорошо с тобой… Я все время нахожу, что я старше тебя. Сама поражаюсь. Как только подумаю о тебе, то сразу понимаю, чего хочешь, что делаешь, о чем думаешь. Честное слово! Сама поражаюсь… Так боюсь обмана, как ничего другого в жизни. Откуда это во мне? Ты внушил? Нет, не успел. Папа? Ему не до моих мыслей. Мама? Бедная мама… Коллектив? Но ему не до моих частностей. Паша, я ничего не знаю. Ни-чего… Мы одни. Кругом никого. Почему хорошо с тобой? Почему ты загородил весь мир? Не знаешь? Я ничего не понимаю… Мы просто глупцы. Я ничего, оказывается, не знаю.
— Какая ж ты… молодец!
— Вот и сказал. Молчун, упрямец.
— Давай одни… выпьем. За наше счастье.
— Боже! Почему раньше тебя не догадалась. Только понемножечку. А счастье, чтобы огромное-огромное…
После самого значительного тоста Лена принесла из кухни туго набитую хозяйственную сумку. Она смеялась неизвестно чему.
— Боялась признаться… А сейчас — ни капельки! Ты не знаешь, какая храбрость во мне. Вот — на новоселье. От меня. Можешь не разворачивать: на окна. Холостяки об этом не заботятся, за них приходится думать. А вот — гостинцы от матери с отцом.
Она положила широкий кусок сала с двумя прослойками мяса — только такое любил Павел. Большой круглый пирог, низ румяного пирога — точная копия семейной сковороды, верх испещрен узорами; по краям зазубрины, в середине кругленькое отверстие с начинкой из перемолотых сухих груш и яблочного повидла. Белые, самые крупные, отборные яйца. Каждое завернуто в чистенькую тряпочку, чтобы не поколоть в пути и не поморозить. В мешочке из прозрачной пленки моченые яблоки. И, наконец, письмо.
«…Дорогой Павлик! Живы мы, здоровы. Кланяются тебе все наши соседи. Они все спрашивают, кто это к вам приехал. А мы и говорим, а хоть бы и невестка. Ежель что, ты не робей нас, а пиши как что есть. По важным делам, говорит, в больницу надо было. Абы кого, знамо дело, не пошлют. Немножко уж, то есть маловато, побыла, хорошо присмотреться не успели. А все одно молодец ты, что велел ей к нам. Теперь хоть знаем, с кем ходишь. Все спокойней. А то нынешняя молодежь, смотреть — всю душу воротит. А еще, Павлик, телку думаем продать. Ну зачем нам две коровы. Корму тьма сколько надо. И поросенка пудиков до восьми доведем — и хватит. Больше заводить не будем. Нынче это ни к чему. Деньги в колхозе зарабатываем, а мясо купим…»
Отцовские слова взбудоражили душу. Не так давно приехал он в Кузнищи, а казалось, что Петровское отгорожено длинными годами.
Павел выругал себя за то, что редко писал домой, и только потом его поразила четкая мысль: из-за фотокарточки ездила! Едва поднял глаза на Лену, она уже ответила:
— Говорила, ругать будешь… Такая храбрая…
— Неужели не поверила?