«Вот и первая задача», — подумал Павел, открывая дверцу.
На барабане гибким изжеванным пучком были намотаны стволики акации с ободранной светло-зеленой корой. Срезать их, измельчить ножи не могли. Вот и остановился трактор, вот и начал глохнуть. Но почему ножи вначале резали, измельчали, а потом не справились?
Павел прошел по следу. Щепки разбросаны равномерно, они были мелко натесаны, словно кто-то, играясь, нарезал из гибких сырых стволиков тонкие ломти, похожие на стружки сыра. Это хорошо, быстро сгниют. Но пеньки были никуда не годные — срезы размочалены, в расщепах. От таких пней хорошей поросли не жди. Вот это плохо. Почему размочалены? Почему расщепы?
А все-таки машина рубила! Измельчала! Значит, можно добиться, чтобы все время работала хорошо. Боязливая осторожность таяла. Обрадовался, засмеялся над своей забывчивостью, рычагом поставил на кусторезе самую высокую передачу. Теперь барабан не завизжит, а завоет!
Павел ухватился за ручку дверцы, легко впрыгнул в кабину. Туманная пыль облаком поднялась за кабиной. Вот они — большие обороты! Ножи на барабане стали крыльями, они гнали воздух с такой силой, что упрессованный мартовским солнцем снег начал пылить. Павел постепенно отпускал педаль, чувствуя, как сцепление передает напряженность всему трактору.
Поехал. Позади взвизгнуло, выше деревьев полетели щепки, будто из-под снега плеснули пучком измельченных стружек. Колеса провернулись, толстые резиновые ребра добрались до земли. Трактор забуксовал. По снегу протянулись темные полосы от мелких, летящих из-под колес крупинок чернозема. И мотор заглох. Павел поводил рычагом, отключил кусторез.
Картина была иная. Барабан, словно прожорливая пасть, набрал слишком толстую, слишком длинную порцию гибких стволов. Ножи успели перемолоть ничтожное начало срезанных акаций, оставшиеся ободранные, изогнутые стволы проползли под кожухом, забили узкий просвет, и — готово. Набив полон рот, измельчитель попытался хапнуть еще и подавился.
Зато каковы срезы, каковы пеньки! Гладкие, чистые, покрыть бы их лаком — и тогда можно выставлять низенькие пенечки вместо шашек на шахматной доске.
Павел ходил вокруг агрегата с таким чувством, словно перед ним собственный ребенок. Каждый день он занимается с ним, учит его, тот пытается, но никак не заговорит.
Почему эти стволики то наматываются на барабан, то лезут ободранным снопом под кожухом? На барабане шесть ножей. Много это или мало? Для эксперимента четыре снять. Судя по всему, щепки будут крупными. Нет, не щепки, а, видимо, куски стволов. Но… надо пробовать. Потом, наверно, придется прибавлять по одному ножу. И снова пробовать. Павел достал ключи и начал вывинчивать болт…
Солнце перевалило на вторую половину дня, стало прохладно. Снег затвердел, под колесами звонко хрустело.
Вечером Павел с нетерпением ставил трактор во дворе мастерских. Едва заглушив мотор, он бросился на квартиру. По-быстрому помылся, переоделся и — к Лене.
Калитка не была заперта, но дома никого не было. Если бы последней уходила Лена, то она закрыла бы. Это, конечно, Ванек. Расхлябанный парень! Но как же Лена? Что делать без нее? Для кого все события сегодняшнего дня?
В больнице за Леной никто не пошел, — в гардеробной не знали, дежурит ли она. Павел кое-как уговорил, и ему дали халат. Рукава короткие, а тесемки длинные-предлинные. Попытался напялить — ничего не вышло. Он набросил халат на плечи и зашагал по лестнице, пропуская по две ступеньки.
В конце коридора за белым столом, уставленным пузырьками, Лена что-то писала на грубых желтых листах.
— Ты-ы…
Павел оглянулся. Никого. И сдавил ее плечи, потянулся, готовый расцеловать каждую складку халатика.
— Что с тобой! — испуганно прошептала она. Щеки заалели.
Он смеялся, глядя в ее глаза. Лена что-то поняла, краска на щеках стала гаснуть.
— Налаживается, — сказал он.
— Рада… — Лена сунула ему ключи от дома. — Печку растопи. Там холодище. Скоро приду.
Счастливый, сжимая в руке ключи, насаженные на пружинистое колечко, Павел пошел обратно.
Все в кабинете было по-старому. Тот же рабочий стол светлого дуба, просторный, как перрон после ухода пассажирского поезда, тот же лист по-хрустальному прозрачного плексигласа на столе, стопа телефонных справочников — министерских, областных, дорожных… Даже приглушенное жужжание машин, пролезающее сквозь двойные рамы окон, было таким знакомым, как будто по улице нарочно пропускали одни и те же автомобили, что и до изгнания в Кузнищи или до командировки к строителям и монтажникам. Только дубовый стол, прозрачный плексиглас, да и вообще весь кабинет, почему-то выглядели холодными, немыми, словно Андрей Петрович здесь новичок. Кругом — настороженность, будто невидимые наблюдатели из каждого угла кабинета следили за ним и подхихикивали: «Работай, Дементьев, работай, поглядим…»