— А какова была его реакция?
— Очень понравилось. Да ему вообще все больше нравилось, чем не нравилось.
— Нина Максимовна рассказывала, что никогда не слышала от него плохого слова о людях.
— Это правда. Я с ней совершенно согласна. Мы с Володей встречались через какие-то годы — последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих лет, с 56-го по 76-й, это получается двадцать лет, я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры — он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь. Я не буду называть фамилий, потому что тогда мы говорили о конкретных живых людях… Но это была боль человеческая…
— А когда все-таки появилась гитара?
— Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем… я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню — когда… Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара… Я уже читала — по-моему, у Нины Максимовны, — что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка — за это я не ручаюсь.
— А как складывалась ваша артистическая судьба?
— Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. И два года мы с Володей были и врозь и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма… Когда я приехала из Киева, то привезла с собой посылочный ящик Володиных писем. А у Володи был посылочный ящик моих. Ящики лежали на антресолях в квартире на 1-й Мещанской. И никто не помнит, куда они делись, когда переезжали в Черемушки. У Нины Максимовны нашлось только одно письмо 60-го года, но — это мое письмо к Володе. Мои-то не жалко, бог с ними, а Володиных было много писем, и они были очень большими.
— Мне Инна Александровна Кочарян рассказывала, как Высоцкий собирался к вам на всякие праздники, на каникулы, как он много говорил, думал, мечтал — как он полетит, когда поедет…
— Да. Ведь мы этим жили — мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать — все было серьезно и в то же время несерьезно. Все было очень интересно, потому что во всех наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то — в очень хорошем смысле слова — игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие годы — все наши встречи были всегда неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. И всегда это было удивительно, радостно, значительно, тревожно — все вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар — дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный День не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Вот даже такое: он не мог прийти домой, чего-нибудь не принеся. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь— ну что-нибудь! — ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным.
И потом он тоже умел всякие бытовые мелочи: стираную рубашку, жареную картошку, стакан чаю — любую мелочь принимать как подарок. От этого хотелось делать еще и еще. Это было очень приятно.
— Очень красочно рассказывают про ваши телефонные разговоры. Это действительно так было?
— Да, это действительно было так… Я ведь в Киеве жила в самом театре — двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого. Это очень приятный и добрый человек. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка. И когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала, и мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и, когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить — им было скучно: «Говорите про любовь!»
— А бабушку киевскую вы знали?
— Да, конечно, Дарью Алексеевну знала очень хорошо. Она была женщина строгая, с характером властным, как-то по-серьезному принимающая нового человека в семью. Например, это было просто немыслимо, если я в воскресенье не пришла на обед, — это нехорошо, это не полагалось. Дарья Алексеевна была театралкой, она обязательно присутствовала на всех премьерах. У нее было свое место: она всегда сидела в первом ряду, четырнадцатое-пятнадцатое место. Практически каждое воскресенье я у нее бывала,
Я и на работе у нее была. Дарья Алексеевна работала косметологом и пользовалась большим уважением.
— И через два года вы просто уволились. А что за история была с Равенских?
— С Равенских история была очень простая. Я прилетала в апреле — мы зарегистрировались только в 60-м году, поскольку меня еще нужно было развести. Как раз бабушка и принимала в этом большое участие: тогда же ведь очень сложно было сделать развод. 25 апреля 1960 года мы с Володей зарегистрировались, и тут у Володи пошли переговоры с театрами. Я слышала, что его приглашали несколько театров. То, что приглашал Театр Маяковского, я знаю точно, потому что там со мной беседовали, объясняли, что не могут сейчас взять нас вдвоем. Володя не соглашался — он хотел работать только вместе. И тогда на это условие согласился Равенских.
Я не помню точно когда, но весной мы с Володей приходили к Равенских. И у нас с ним произошел неприятный инцидент — я не поняла, что у человека такой стиль и манера разговаривать. Я приняла это за хамство, о чем не преминула ему тут же доложить. Ссорой я это не могу назвать, но, в общем, сказала все, что я про него думала. Очень неумно поступила, потому что была официальная договоренность о моей работе, в связи с чем я уехала из Киева. Ушла накануне декады украинской культуры в Москве, театр осенью приехал в Москву, играли во МХАТе. Привезли прекрасные спектакли, Шекспир и Чехов. Я тоже должна была играть, но ушла.
Я приехала в Москву, и там уже началась какая-то театральная заварушка, как это часто бывает. Был конкурс, и мне сказали, что я должна пройти этот конкурс, как и все. Но дело в том, что как-то очень долго Равенских меня мурыжил-мурыжил, и в результате меня почему-то в списке принятых не оказалось. Я говорю «почему-то», потому что потом, через много лет, Равенских, встречая меня, сам удивлялся — почему? Так вот, был такой не очень красивый поступок, и мне, с моим максимализмом, казалось, что Володя должен был немедленно уйти оттуда. Но так оно и случилось потом, потому что у Володи была там судьба достаточно тяжелая.
— А вы знаете, что произошло с пьесой «Свиные хвостики»?
— В «Свиных хвостиках» ему была предложена центральная роль. Я еще очень удивилась тогда — это же председатель колхоза, возраст был что-то от пятидесяти до шестидесяти лет. И мне это было очень странно. Но Володя верил, что будет ее играть. Верил, надеялся. Но был неожиданно приглашен другой актер, который и начал репетировать. Володя стал вроде как «сидеть». И вот он сидел-сидел-сидел и досиделся до того, что просто ходил в массовке: помню, он проходил с барабаном из одной кулисы в другую.
И если бы это было сказано сразу или была бы неудачная проба, то это не было бы так горько для Володи. Но именно то, что все время манили работой, а работы практически не дали, — вот это мучительно. Особенно на самых первых порах.