И целый день я переживала Попросила мужа позвонить Высоцкому: может быть, надо что-то сделать, достать краску… Муж позвонил: «Володя, тут Наташа целый день ревет…» А Высоцкий отвечает: «Яша, да ты скажи ей, пусть она плюнет на это дело. Что она переживает =- это же железка».
— Вернемся снова на сцену: помогал ли вам Высоцкий во время репетиций?
— Помогал. Подойдет, тихо так скажет, чтобы никто не слышал: «Ритм стиха не держишь. Это надо читать вот так». С ним было очень легко работать, «одеяло на себя никогда не тянул», а у актеров это бывает. Очень хорошо помню, что у меня долго не получалась сцена сумасшествия. Я пела, но никак не «попадала». Билась, билась — как будто делаю все, как надо, а вот какой-то странности в этой песне не получается. А Володя говорит: «Очень просто — ты возьми тоном выше». Я попробовала — и получилось… Даже Петрович отметил: «Вот теперь — верно». И все просто было, как-то естественно.
— Импровизировал ли Высоцкий в этой роли?
— В сцене «Мышеловки» я никогда не знала, что будет. Каждый раз в этой сцене он придумывал что-то такое особое. Текст не менялся — менялся он сам, На одном спектакле Володя вдруг поцеловал меня. Я так покраснела, не знаю, было ли это видно из зала… А наверное, это было здорово — растерянная Офелия, которую никогда не целовали.
Его Гамлет менялся со временем, все набирал и набирал. Володя шел в глубину текста, каждая мысль становилась заметнее, значительнее. Его жизнь — разнообразная, напряженная, насыщенная — давала материал.
— Легендарное «поле натяжения», которое ощущали и партнеры и зрители, — чувствовали ли вы это?
— Это правда… И это нормально. Когда хороший актер берет спектакль в свои руки, то от него исходит какая-то энергия. И те, которые рядом, заряжаются этой энергией. Это нельзя измерить, но мы это чувствовали.
— Были ли попытки ввода другого актера на эту роль?
— Были. Валера Золотухин начинал репетировать. Точнее, в театре пытались сделать полностью второй состав исполнителей. Но стало ясно, что придется создавать совершенно другой спектакль. И от этой попытки отказались. «Гамлет» был поставлен только «на Высоцкого».
— Высоцкий в театре, в жизни — что вам запомнилось?
— Иногда он мчится, просто летит по театру… Ребята обижались, что Высоцкий не здоровается, — зазнался. А он, наверное, настолько был погружен в свои мысли, в свои дела, в свои проблемы…
Иногда он прилетал на спектакль впритык — за десять, за пять минут до начала. И тут же врубался в работу. У него не было такого — настроиться, войти в роль. Целый день он был настроен на творчество.
И не зазнавался он… По-моему, он не очень замечал свою популярность Во всяком случае, спокойно к этому относился А ведь были поклонницы, которые годами ходили на его спектакли. И до сих пор они приходят в театр. Вот это, я думаю, было ему приятно. Такая преданность!
— Вы помните последние спектакли «Гамлета»?
— Последний спектакль… Когда занавес развернулся и отгородил нас от зала, Володя сказал: «Я так устал… Не могу больше, не могу». А я ему говорю: «Володенька, миленькиц, потерпи, ну еще немножечко»
В ту ночь 25 июля у нас собрались актеры. Сидели долго, почти до утра. Это было на старой квартире, нас тогда залило, обои отошли от стен. И чтобы как-то это дело скрасить, я их разрисовала, зажгла свечи. Мы долго спорили, сколько свечей ставить — четное или нечетное число. Поставили четное, есть примета — это к несчастью.
Рано утром позвонил наш зав. постановочной частью Алеша Порай-Кошиц:
— Приезжай! Володя умер!
— Перестань… Сколь можно!
— Володя умер, приезжай.
В театре собрались почти все актеры… Потом, часа в два, поехали на Малую Грузинскую. Помню, что Олегу Далю стало плохо. А вечером 25 июля мы играли «Десять дней…». Это был самый тихий спектакль — без настроения, без реакции зала. Публика знала о Володиной смерти, Любимов вышел и сказал. Все встали.
Единственный спектакль, который был отменен в те дни, — «Гамлет» 27 июля… Больше на сцене Театра на Таганке этот спектакль не шел никогда.
4 ноября 1987 г.
ИВАН ВЛАДИМИРОВИЧ ДЫХОВИЧНЫЙ
— Вы пришли в Театр на Таганке в 1969 году. Трудно было войти в уже слоокившийся коллектив?
— Нет, то, что мы делали в студии, было близко к таганскому стилю — было много песен, движения, плясок… И с Любимовым у меня сразу наладился контакт, и в театре была обстановка живая, можно сказать, студийная… Так что войти было легко. По работе меня сразу же проверили, увидели, что человек что-то может, и приняли как своего. Потом, конечно, были сложности, которые бывают у каждого человека.
— Вы, конечно, помните первую встречу с Высоцким?
— До театра я Володю знал только по песням, видел один раз на улице в его знаменитом пиджаке. И первое впечатление в театре у меня было от песни, которую он пел на вечере отдыха, он спел тогда «Баньку». Впечатление было мощное — мурашки по коже… Но образ был странным — он был в какой-то нарядной рубашке, в замшевом пиджаке — совершенно не вяжущийся с тем, что он только что спел. Но это внешнее впечатление — он был тогда похож на преуспевающего футболиста — Высоцкий побеждал за счет невероятно мощного внутреннего душевного движения в своем пении.
А на сцене у меня к Володе долго было странное отношение… Я вначале его не принимал как артиста, хотя все, что он делал, было абсолютно профессионально. Я люблю только одну его роль — Лопахина в «Вишневом саде»… А все остальное, что у меня связано с Володей, — это его странная поэзия и его странное пение. Потому что это нельзя назвать поэзией в чистом виде и нельзя назвать пением, для меня во всяком случае…
— А как складывались ваши личные отношения?
— Прежде всего я хочу сказать вот что. Мне кажется, что Володя во многих своих проявлениях, не только в поэзии, был невероятно типичным, как это ни странно… В своей манере себя вести он был типичным, на многих похожим, категоричность его была типичной для того времени… Но только все это было на два порядка выше, и именно это сделало его такой крупной личностью. Но он был капризен, он был предвзят, то есть все, что есть в нас, все, что есть в нашем поколении, в нашем времени, — все это было в нем вдвойне и втройне. Сегодня те люди, которые о нем в основном говорят как о близком человеке, как о своем друге, — эти люди, с моей точки зрения, никакого отношения к нему не имели. Хотя жизнь сводила и разводила его с кем-то, но эти люди никогда не были ни сведенными, ни разведенными с ним… На самом деле они были к нему очень равнодушны, никто из них не знал, что с ним происходит; они его не осуждали, но и не любили. Притом у них всегда какое-то объективное мнение, и они используют формулы, которые к этой жизни не имеют абсолютно никакого отношения. Поэтому я так осторожен, когда говорю о Володе. И в моей душе еще до конца не дожило все, что между нами было, просто не дожило. Мы действительно были долгое время очень близки, просто жили вместе… А что касается театра, то у нас были очень сложные отношения. В результате мы оба попали, на одну роль. Меня все время Петрович приглашал играть его роли. А Володя относился к этому чрезвычайно ревниво. Насколько небрежно он относился к своей поэзии, настолько щепетильно— к своей актерской профессии. Я бы сказал— до неприличия щепетильно. И это был очень сложный вопрос, и меня это тоже очень волновало. Нам удалось избежать прямого столкновения в тот момент, но был другой случай, трагический и печальный, который и стал причиной того, что мы разошлись. Дело не в том, что я не мог пережить, что я не играю, дело в том, что его поступок я тогда не понял до конца. Хотя говорят, что мертвых не судят, я не придерживаюсь такого мнения. Я его не сужу, но и не меняю в душе своего решения — это мое право… Потому что я к нему относился с той высокой человеческой требовательностью, на которую он претендовал всей своей сутью. Но и я по отношению к нему был тоже не всегда последовательным…