— Пора косить! Ждать больше нельзя, пойдут дожди — поляжет хлеб…
И началась жатва. Днем Нефедов отвозил зерно от комбайнов на ток, а ночью, загрузив самосвал пшеницей, мчался в город на элеватор.
«Устал, не высыпается», — думал, глядя на Антона, Свиридов, хотя и сам не помнил, когда высыпался последний раз.
На центральный ток с каждым днем хлеба прибывало все больше и больше. Пришли помогать сортировать зерно животноводы, работники бухгалтерии, подсобных предприятий артели. Фуражир Семен Кишкин и ветфельдшер Луганков помогали грузить автомашины, засыпали в сортировки зерно. Кишкин взял деревянную лопату и стал неумело орудовать ею.
— Век живи, век учись, — сказал, подходя, Гришин.
Взяв у Семена лопату, начал показывать, как нужно бросать зерно веером, чтобы лучше просыхало на ветру.
— Вы меня простите, Сергей Петрович! — неожиданно заговорил Кишкин.
Гришин удивленно остановился.
— Зол на вас был, что убрали из кладовой и послали фуражиром, вот и молол тогда про вас Нефедову всякую чепуху. А когда жену устроили в ясли и дочку направили учиться в институт, замучила меня совесть, покоя не нахожу…
Сергей Петрович вынул из кармана платок. Вытер лицо. Потом посмотрел на восток. Отсюда хорошо было видно проселочную дорогу, по которой мчались машины с зерном. Впереди летел самосвал, из кабины развевался красный флажок ударника жатвы.
— Красиво, правда? — заметил Луганков.
— По всему видно, что шофер молодец.
— Это Антон Васильевич, — тепло проговорил Гришин.
— Нефедов? — удивился Луганков.
— Да, товарищ Нефедов, — подтвердил секретарь парткома.
ЕГОРЫЧ
В последний день пребывания в Приуральске я зашел к своему старому приятелю Ивану Петровичу Рябову, заведующему районо. Открывая массивную, обитую дерматином дверь его кабинета, я увидел необычную картину: за столом взволнованный мужчина в пенсне, перед ним — горько плачущий мальчуган лет семи-восьми. Мальчик тер кулаками глаза, забыв, что платок перед ним на столе. Упрямо звенел его голос:
— Не поеду. Сказал, не поеду…
Иван Петрович, увидев меня, кивнул и, обращаясь к малышу, сказал:
— Ну, хорошо, хорошо, вернешься в свою Васильевку.
Тот сразу перестал плакать и, на ходу бросив: «Спасибо, дяденька», выскочил из кабинета.
— Правонарушитель? — удивился я.
— Да нет…
Иван Петрович рассказал мне о судьбе деревенского парнишки. Год назад тот остался круглым сиротой. Его взяли к себе соседи. У них, он и жил до последнего дня. Районный отдел народного образования решил устроить мальчугана в новый интернат. Вместе с классным руководителем его вызвали в Приуральск. Рябов сам пошел показывать интернат. Все там радовало, привлекало парнишку. Но как только предложат остаться — сразу отпор. Твердит одно и то же: «Не брошу отца. Он у меня хороший».
Засунув руки в карманы, Иван Петрович прошелся по ковровой дорожке. Остановился, недоуменно произнес:
— Никак не пойму, чем привязал мальчишку новый отец. Ни образования, ни педагогических навыков…
Что я мог сказать?
А на другой день, в канун Нового года, судьба забросила меня как раз в Васильевку — большое, старое село. Когда-то, лет восемь назад, мне привелось бывать в нем. Село за это время изменилось, помолодело. Исчезли ветхие, покосившиеся избенки. Появились новые улицы. За околицей прошла высоковольтная линия.
Густые сумерки опустились на землю. В домах вспыхнул свет. Часто хлопали калитки. Разносились звонкие голоса. Возле клуба разливалась гармонь. На ее зов со всех сторон тянулись девчата и ребята. Оживленно было и возле дежурного магазина. То и дело грохала увесистая гиря на двери. На крыльцо выходили люди с корзинками, свертками. Вот слышен ворчливый голос женщины:
— Разоришь ты меня, Егорыч!
Мужчина захохотал громко, раскатисто. Потом взвалил на плечи объемистую сумку, из которой, словно сычи, выглядывали горлышки бутылок, весело сказал:
— Сколько бы ни старался, разорить тебя, Авдотья Наумовна, просто-напросто невозможно! Жизни моей не хватит.
Егорыч! Неужели тот самый Егорыч? Я догнал мужчину, заглянул в лицо. На меня уставились озорные, навыкате глаза. Нет, это не тот Егорыч. Я медленно шел по улице, вспоминая свой прошлый приезд сюда и неудачное знакомство с Николаем Егоровичем, или просто Егорычем, человеком суровым, крутого нрава.