Хозяин ласково посмотрел на нее (хотя только вчера бил ее нещадно) и спросил:
— Почему ты убежала, Шарбат?
Она глядела на него умоляющим взглядом, не отвечая ни слова. Вернее, она пыталась ответить, но лишилась дара речи. Отец крикнул:
— Отвечай бею, сучья дочь!
Наконец ей удалось вымолвить хриплым шепотом:
— Я не хочу работать прислугой.
Она впервые попала в услужение. Неделю назад, когда отец привел ее в дом устаза Кемаля и оставил там, она поняла, что ее обманули. Отец сказал, что отведет ее к тетке, и она думала, что будет играть там, как играла, придя из школы, на улице, перед своим домом с сестренками Хамдией и Зейнаб. Их любимой забавой было срывать листья с деревьев, класть их в жестяные банки, а потом представлять, будто они стряпают на огне разные кушанья. Готовую еду они раскладывали на тарелки, которыми служили им баночки из-под гуталина. Иногда она мыла дома настоящую посуду, подметала пол или нянчила маленького братишку Галяля. Но едва она переступила чужой порог, как сразу же поняла, что попала не в дом своей тетки. Там было много комнат, радиоприемник, телефон, всякие другие вещи, которых она никогда раньше не видела: холодильник, электрическая плитка и большая кукла, принадлежавшая хозяйской дочке. Когда куклу наклоняли, она открывала и закрывала глаза, пищала, как младенец.
Теперь отец прикрикнул на нее:
— Тебя не спрашивают, хочешь ты прислуживать или нет!
Потом он понизил голос и заговорил мягче:
— Ты же знаешь, я сейчас без работы. Что же мы будем есть, подумай сама, Шарбат?
Илева работал в пекарне. Однажды печь взорвалась, и вся пекарня сгорела. Сгорел заживо и ее хозяин, а у Плевы оказалась обожженной правая рука.
— Благодари аллаха, — внушал он дочери, — что отец твой жив остался. А ежели бы помер?
Когда он привел девочку в дом бея, то заметил, как брезгливо передернулось лицо госпожи при виде Шарбат. Может, дело тут было в платье Шарбат или в ее обуви. Но больше всего его уязвило то, что госпоже явно был противен запах, исходивший от его дочери. Она зажала нос, открыто выражая свое презрение: как будто дочь его совсем из другого теста. Он слышал, как хозяйка попрекнула мужа: «Она ведь еще маленькая. Лучше возьмем другую, постарше». Илева — словно продавая лепешку покупателю — возразил ей тогда: «Но она у меня смышленая, госпожа, живо всему научится».
А сейчас девочка упрямо повторяла:
— Все равно! Не хочу работать прислугой!
И потрогала свои коротко остриженные волосы, вспоминая недавнюю обиду.
Когда отец ушел, а она осталась, глотая слезы, хозяйка увидела, что ее рваное платье одето прямо на голое тело, а жесткие волосы кишат насекомыми. Не теряя времени, она сшила ей платьице из своих обносков и сделала сандалии из старых дочкиных туфель. Она ушила и белье, оставшееся от прежней служанки (специально хранимое для такого случая). Затем отвела девочку в ванную и сама следила, как она мылась, заставив с особой тщательностью вымыть голову. После этого велела смазать волосы керосином и взяла гребень. Всякий раз, как она вычесывала насекомых, ее мутило. Она размахивала гребнем перед самым носом у девочки и кричала с каким-то злобным торжеством в голосе: «Вот, гляди, какая гадость у тебя в волосах!» И снова принималась яростно орудовать гребнем. Пуще всего госпожа боялась, что эти насекомые заведутся у нее или у ее дочки. И потом… потом она вдруг нанесла Шарбат самую горькую, самую тяжелую обиду. Она схватила ножницы и стала стричь ей волосы — коротко, под мальчика.
Услышав, что дочь перечит ему, отец рассвирепел, стал бить ее, осыпая руганью. Ее, Шарбат, старшую, любимую свою дочь, которой он после каждой получки — сам привык и ее приучил к этому — непременно давал пиастр. Ее, которую отдал в школу, чтоб она выучилась грамоте. Чтоб не была такой беспомощной, каким оказался он, когда потерял руку. Руки теперь уж не вернешь, дела плохи. Оттого и матери до сих пор нету дома. Она тоже работает, каждый день допоздна стирает на чужих.
— Ведь я получил с этого господина твое жалование до конца месяца и потратил все до последнего миллима, — кричал он Шарбат. — Если ты не вернешься, как я с ним расплачусь? И что мы будем делать через месяц и еще через месяц? Ты должна работать. Не у него, так у другого. Я твой отец, и ты не смеешь меня ослушаться. Думаешь, если у меня рука не действует, я не сумею тебя проучить? Ничего, у меня вторая, левая, здоровехонька. И ноги у меня еще есть и зубы.
При этом он бил ее, куда попало, по спине, по лицу, по груди. Девочка глухо вскрикивала. Кемаль — который между тем попивал кофе — видел, как Илева орудовал здоровым кулаком, усердно, словно месил тесто. Потом схватил дочь за горло и чуть не придушил насмерть. Когда устаз Кемаль вмешался, чтобы прекратить избиение, оказалось, что он, здоровый человек, не в силах обеими руками удержать одну левую руку Илевы. Он подумал про себя: «Наверное, отец лучше сумеет вразумить свою дочь, чем я. Быть может, это самый правильный способ на нее воздействовать». А вслух спросил: