— Сережа, — негромко зовет она. — Проснись, Сережа.
— Я не сплю, — отзывается старик. — Так лежу.
— Время, принимать лекарство.
— Если время, то давай.
— Не болит сейчас?
— Нет, нет.
Кузьма ложится на спину; теперь, когда заговорили старик со старухой, можно опять послушать их и не таращиться больше в окно. Услышав голоса, снова заворочался парень и сразу же, хмурясь, приподнялся, свесил ноги.
— О-о. — Парень увидел, что старик что-то пьет из стакана. — Наш дед уже опохмелиться решил. Ничего себе.
— У тебя одно на уме, — несердито отвечает старуха. — Сережа лекарство водой запил, а ты уж бог знает что подумал.
— А что — дед раньше-то, поди, поддавал.
— Нет, Сережа никогда не пил много. Выпивать выпивал, а пьяным я его не видела.
— А, потом все так говорят. Я, если до старости доживу, тоже буду говорить, что один квас пил.
— Скажи ему, Сережа, сам.
— А зачем? — рассудительно отвечает старик.
— И то правильно. Они теперь не поймут.
В другое время парень, наверно, сцепился бы спорить, но сейчас ему не до того. Бережно, постанывая и покряхтывая, он опускается вниз и там признается:
— Голова трещит — спасу нет!
— Как же ей, голубчик, не трещать, когда ты ее совсем замучил, — говорит старуха.
— Кого замучил?
— Голову свою замучил. Парень через силу улыбается.
— Чудная ты. Говорит, голову свою замучил. Меня баба моя пилит, что я ее замучил, а ты говоришь, голову.
— На кого вот ты теперь похож? На человека совсем не похож.
— Это дело поправимое, бабуся. Вон Кузьма, поди, знает, что такое вечернее похмелье. Лучше умереть, чем его переносить. — Парень надевает ботинки, медленно, с болью разгибается и лезет в карман пиджака. — Сейчас мы ему скажем свят, свят, и его как не бывало. Можно дальше ехать. Дело знакомое.
Он уходит. Старуха качает вслед ему головой и вздыхает. Кузьма в зеркало видит, что старик, наблюдая за ней, чуть заметно улыбается.
— Ты что, Сережа? — спрашивает она.
— Ничего, ничего.
— Я что-нибудь не так делаю, да?
— Все так. Ты не беспокойся.
— Если не так, ты скажи.
— Обязательно скажу, я тебе всегда говорю.
— Да, да.
Кузьме и приятно слушать их разговор и как-то неловко, словно он невзначай стал свидетелем того, что говорится только между мужем и женой. Он закрывает глаза и притворяется спящим, но лежать так скоро становится невмоготу, хочется повернуться на бок и куда-нибудь смотреть. Кузьма, как мальчишка, ерзает, с силой сдавливает глаза. И вдруг он слышит, что дверь открывают. Но это еще не парень, это проводница.
— Чай пить будете? — спрашивает она.
— Сережа, чай, — говорит старуха.
— Несите, несите. Чай— это хорошо. Кузьма сползает вниз.
— Тоже стаканчик выпью, — говорит он.
— Обязательно надо выпить, — отвечает старуха. — Я и то подумала, не разбудить ли вас.
Пристроившись за маленьким столиком, они пьют чай, и старуха угощает Кузьму домашними печенюшками. У Кузьмы наверху в сумке есть яйца и сало, но он не решается достать их, все думает, что надо достать, и не может осмелиться. К чему им, поди, его сало? Они люди интеллигентные и говорят между собой так, будто только вчера сошлись и не успели еще друг на друга налюбоваться. А живут давно; старуха рассказывает Кузьме, что они едут к сыну в Ленинград, сын вообще-то каждое лето приезжал к ним сам, но нынче он был в заграничной командировке и не смог их навестить. Она расспрашивает Кузьму, и Кузьма отвечает, что он едет в гости к брату, с которым не виделся семь лет. Старик больше помалкивает, но слушает внимательно. Кузьме хорошо сидеть с ними, и он потом уже не стесняется их, особенно старуху, которая, оказывается, выросла тоже в деревне и деревенских уважает.
Она говорит Кузьме, что все люди родом оттуда, из деревни, только одни раньше, другие позже, и одни это понимают, а другие нет. Кузьме это нравится, он поглядывает на старика, что скажет он, но старик молчит. И доброта человеческая, уважение к старшим и трудолюбие тоже родом из деревни, говорит старуха, но теперь уже сама смотрит на старика.
— Правда, Сережа? — спрашивает она.
— Возможно.
И тут приходит парень, по песне они слышат его еще издали. Он закрывает за собой дверь и продолжает петь:
Самое с бабами в мире Черное море мое, Черное море мое.
— Эк красиво! Эк красиво! — укоризненно качает головой старуха. — И кто тебя таким песенкам учит?
— А что — плохие песенки, что ли?
— Да уж чего хорошего?
— Да ну тебя, бабуся! Уж не знаешь, к чему прикопаться. Цензурные песенки, без мата. Хоть в концерте разучивай. — Парень присаживается рядом с Кузьмой и встряхивает, будто взбалтывает, голову. — Почти в норме, — радостно сообщает он. — Чуть-чуть осталось, это пройдет. Как ты это на меня, бабуся: голову, говоришь, свою замучил?