— Мы только что оттуда. Я, правда, не знаю, что на ней было-то тогда, но все клялись и божились, что всё отдали.
Витя взял пакет и заглянул в него. Трясущейся рукой вытащил на свет жёлтое платье и легко встряхнул его. Вещица была разрезана по шву, а на плече и вовсе небрежно разорвана. И сейчас напоминала обыкновенную пёструю тряпку. Перекинув то, что когда-то было дорогим нарядом, через локоть, молодой человек вновь запустил руку в пакет, привлечённый тем, что блеснуло в нём буквально на мгновение.
Браслет. Они вернули даже его.
Тамара поджала губы, опухшими глазами наблюдая за тем, как машинально Витя перебирал тонкое плетение меж пальцев, глядя куда-то в пустоту. Он словно был не здесь, не с ними. И он отвернулся от них, сжав браслет в руке, и подставил лицо теплому августовскому солнцу, словно не желая пересекаться взглядом с сочувствовавшими ему друзьями.
***
…В прохладное помещение он вошёл самым последним. Не хотел, чтобы кто-то смел его торопить или мешать.
Гроб из красного дерева стоял у стены, а позади него — крышка с Распятием. Белый саван словно подсвечивался из-за яркой люминесцентной лампы, что едва слышно жужжала под потолком. Только этот звук нарушал тяжёлую тишину, давившую со всех сторон. Эти стены никогда не знали радости и веселья. Им были известны лишь слёзы и горе.
Его шаги отдавались гулким эхом, от которого по спине почему-то бежали мурашки. Всего каких-то пять шагов, но как тяжелы они были для совсем молодого мужчины…
Витя на мгновение задержал руку в воздухе, прежде чем откинуть шёлковую ткань, а после трусливо зажмурился, отвернувшись. Смотреть на неё было невыносимо. И, если раньше он плохо понимал, почему умерших сравнивали со спящими, то теперь он чётко увидел причину. Сколько раз он видел её спавшей, а сейчас был вынужден смотреть на хрупкое безжизненное тело. Он видел её в последний раз.
Ему говорили, что она не мучилась. Что, вероятнее всего, даже понять ничего не успела. Что была только вспышка боли, к которой она привыкла. И он понимал, что, скорее всего, так и было: смерть не успела поглумиться над ней и не оставила на лице практически никаких своих следов. Разве что нос заострился… А в целом… всё та же Лиза Черкасова, такая родная и близкая.
Лиза Черкасова. В гробу. В двадцать один год.
Молодому человеку пришлось задрать голову к потолку на несколько мгновений, чтобы немного прийти в себя. Осторожно он взял её руку, сложенную на груди, и сжал тонкие пальцы. Холодные, они словно обожгли его, но он не выпустил их, лишь сильнее сжав. Он держал её за руку в последний раз. Больше никогда не сможет сделать этого. Свободной рукой он провёл по её щеке и механическим движением поправил пушистые волосы, которые, как ему показалось, спутались; скинул на пол крохотную соринку с лёгкой белоснежной фаты. Пелена застлала глаза, но он больше не зажмуривался: он смотрел, не обращая внимания на выступившие слёзы. Он запоминал. Он хотел запомнить каждую черточку её лица, каждый сантиметр, потому что знал: всё это в последний раз. Теперь её не будет ни здесь, ни в Горьком, нигде. И он никогда больше не сможет бросить всё и приехать в другой город, чтобы просто увидеть её. Всё. Теперь некуда ехать.
Тряхнув головой, Витя словно сбросил с себя оцепенение и полез в карман пиджака. Золото блеснуло в матовом свете лампы, и ему пришлось выпустить тонкие пальцы Лизаветы из своих. Осторожно он обвил украшением запястье девушки и с тихим щелчком замкнул ювелирное изделие. Браслет скользнул по холодной коже вниз, к локтю, и зацепился за кружевной рукав, необычно отсвечивая на резком белом свету. Обернувшись, чтобы убедиться в том, что никто не мог увидеть его манипуляций, Пчёлкин осторожно оттянул рукав и спрятал украшение под тонкую белую ткань. От греха подальше.
Это был его подарок ей. У неё он и должен остаться. Навсегда.
Осторожно он взял холодную ладонь в свои руки и зажал её, словно надеясь согреть. Сколько он стоял, вспоминая? Сколько сжимал эти тонкие пальцы? Время потеряло свой счет, да и не было его здесь, в этих стенах. Здесь жизнь сливалась со смертью в причудливую симфонию тишины и механического жужжания лампы.
А он ни разу не слышал, как она играла на скрипке…
Две скупые мужские слезы все-таки сорвались и упали на кружевной рукав белого подвенечного платья. Они высохнут, но их следы останутся на этой ткани навечно.
Витя Пчёлкин отлюбил свое. В августе тысяча девятьсот девяносто первого года.
***
Пчёлкины-старшие не думали, что их сын приедет к ним перед днем похорон, чтобы просто переночевать. И потому не успели убрать черно-белую фотографию, выбранную из толстого семейного фотоальбома, со стола. И именно на этот снимок и смотрел сейчас их сын, сидя на диване и уперевшись локтями в колени.
Он приехал сюда, чтобы не быть одному. Одиночество ждало его вместе с алкоголем, а надо было продержаться ещё хотя бы один день. Завтра всё закончится. По крайней мере, для него: не надо будет сдерживаться, не надо будет сухо кивать в ответ на соболезнования. Можно будет запереться у себя в квартире, отключить все телефоны и вновь и вновь планомерно напиваться до бессознательного состояния. Никто не посмеет его упрекнуть. И наплевать на всё и всех. Плевать на «Курс-Инвест», плевать на грозивший кризис. На всё.
А на фотографии она улыбалась. Сидела вполоборота на стуле и улыбалась так просто и открыто… Он и не помнил уже, когда делалось это фото. Судя по белому переднику, ближе к выпускному. Пушистые волосы были собраны в косу, перекинутую вперёд. Она сидела на школьном стуле и держала осанку, словно боясь испортить фотографию неудачной позой. Она бы ни за что не смогла её испортить. Она всегда была самой красивой.
Она. Была.
Валентина Степановна тихонько зашла в комнату — сын сидел перед столом, не шевелясь, и, казалось, даже не дыша. Она так и не сумела вытянуть из него ни слова, кроме скупого объяснения столь неожиданному визиту. Её сын сидел перед фотографией той — Валентина Степановна всегда надеялась на это, — с которой мог бы создать крепкую и счастливую семью. А что теперь? Теперь её сын словно осиротел. Осиротел, потерял ту опору, что поддерживала его, и сломался сам.
— Витюш, — женщина осторожно опустилась на диван рядом с сыном и погладила его по плечу, — ну, ты как?
Молодой человек сложил ладони лодочкой, прижал их к губам и носу и покосился на мать. Вопрос её остался без ответа, да Пчёлкина, впрочем, и не настаивала на нём. Она и сама всё видела. Как ещё он мог быть, когда чёрный костюм висел на плечиках на шкафу, ожидая своего часа, а на столе стояло фото его невесты, перетянутое чёрной лентой?
Валентина Степановна закрыла глаза и провела рукой по сыновней спине.
— Держись, Витюш, только держись. Жизнь длинная, всё пройдёт… Так больно не всегда будет, со временем полегчает.
Витя опустил голову и, качнув головой, вдруг улыбнулся. Женщина удивилась настолько, что не сразу поняла, что это и не улыбка вовсе, а оскал. Холодный и бесчувственный оскал, которым он словно защищался от любых слов утешения в свой адрес. Валентина Степановна подалась было вперед, чтобы обнять сына, но тот вдруг спрятал лицо в ладонях и затих. И сидел неподвижно, словно даже и не дыша.
— Мам, я жить не хочу, — гулко, не отрывая ладоней от лица, проговорил, наконец, Витя, и женщина, прикусив губу и покачав головой, всё же обняла сына и прижалась лбом к его плечу. Что она могла ему ответить? Разве можно что-то вообще ответить на такое? На то, что рвалось из самых потаённых уголков души. И как бы сейчас не было ей больно и тяжело — она не имела права корить его за такие слова. Ведь ему было больнее в тысячи раз…
Она не сразу заметила, как задрожали плечи молодого человека. А, когда заметила и крепче обняла его, Витя зарыдал в голос, измученный и обессилевший. Это было так не похоже на него — всегда максимально весёлого и решительного, уверенного в себе. Сейчас он словно был другим человеком — слабым, забитым. Потерянным.