А ей очень хотелось угодить нам, и старалась она из всех сил. После долгих месяцев голода, одичания она встретила наконец людей, которые накормили ее, спрятали от беспощадных преследователей. Она снова изведала ласку. А ведь это для загнанной собаки все равно что второе рождение. Особенно для той, которая осталась во всей округе одна. Не забывайте — немцы перестреляли всех ее сородичей.
Да, Расплата старалась. Она явно мучилась, если не могла понять, чего ждут от нее, что она обязана сделать. До этого я и не предполагал, как выразительны могут быть глаза умного животного. Не только растерянность, сознание вины, но, честное слово, мы замечали в них даже самое настоящее, самое подлинное страдание. Слишком много требовал от нее человек. Так непомерно много, что не знаю даже, с чем бы это сопоставить. Ну, может быть, если б трехклассника принуждали сдавать экзамен в институт.
Посудите сами: с двумя кирпичами по бокам собака должна была подбежать к рельсу, ухватить зубами узелок, завязанный у нее на груди, рывком потянуть за него (кирпичи при этом сваливались наземь) и только тогда возвращаться к хозяину.
Мы, горе-дрессировщики, добивались, чтобы все это было проделано сразу и обязательно в заданном порядке. Лишь много позже из разговора с опытным собаководом мы поняли, насколько проще было бы и для собаки и для нас разучивать программу по частям. Но то было позже. А тогда… тогда мы никак не могли оценить подвига своей четвероногой ученицы. Считали, неучи, что бестолковая собака наконец-то выполнила то, что должна была освоить сразу.
Случилось это, помнится, на третий или четвертый день наших занятий. (Нам, кстати сказать, эти дни показались месяцами). Впервые совершенно самостоятельно, без понуканий и потягивания за ошейник, Расплата на «отлично» выполнила весь урок. Посланная из-за угла, она проворно, чуть пригибаясь под тяжестью груза, пересекла огород и возле самого рельса дернула зубами узелок. Кирпичи имеете со всей веревочной амуницией остались на снегу, а наша красавица широким пружинистым наметом помчалась к нам, в укрытие.
Очевидно, инстинкт подсказывал Расплате, что она проделала наконец именно то, чего от нее добивались, и она вправе рассчитывать на самую щедрую похвалу. Трудно сказать, кто больше радовался первому успеху — мы или наша ученица. Нет, она не прыгала, не повизгивала восторженно, как ее дальняя родня — дворняжки. Только глаза ее, поначалу такие диковатые и настороженные, теперь так и светились счастьем.
Раз от разу мы все усложняли и усложняли задание: уносили рельс за пределы огорода, привязывали Расплате вместо двух все четыре кирпича, пускали ее из овражка вверх по крутому склону. Итог был одинаков: наша умница сразу же находила рельс, сбрасывала козле него свою ношу и во весь дух — к нам!
Мне не терпелось похвастаться успехами перед Николаем. Но брат все не появлялся дома. Мать извелась. Каждую ночь по нескольку раз вскакивала с постели, кидалась к окну. Напрасно! Никто не царапался в ставню, только ветер шуршал поземкой в темноте.
А под полом баньки между тем скапливался целый арсенал трофейного оружия. Мальчишки ведь и в войну остаются мальчишками. Их не останавливали причитанья запуганных матерей. Исхудавшие, грязные, полуголодные, шарили они в полях, перепаханных снарядами, залезали в люки искореженных танков, сдирали прицелы с орудий. И уж, конечно, не упускали случая протащить под полою вороненый немецкий «вальтер», штык или пригоршню патронов, постукивающих в кармане, как кости.
Малышей к этому собирательству толкала извечная страстишка подержать в руках «всамделишное» оружие, а старшие надеялись рано или поздно пустить свои находки в дело против захватчиков. У таких нетрудно было выманить любой трофей, если намекнешь, кому и для каких надобностей он предназначается. Беда лишь в том, что не с каждым заговоришь на эту опасную тему — не всякий даже из взрослых умеет держать язык за зубами. А погибнуть в ту пору можно было из-за сущего пустяка.
Вот к примеру…
Идем мы как-то по улице с очередного обхода. Не совсем налегке: у Валерки под телогрейкой заряженный автоматный диск, у меня в кармане — чуть поржавевший браунинг. Раздобыли все это у бывших своих одноклассников из железнодорожного переулка. Темнело уже. Значит, вот-вот комендантский час начнется. Это время, когда никому на улицах появляться нельзя: немецкий патруль имеет право в каждого стрелять.
Само собой, торопимся, ногам пощады не даем. И до дома уже немножко осталось — полквартала каких-нибудь. И тут, надо же, патруль навстречу! Вышагивают два фрица по самой середине улицы. Автоматы на груди. Отвороты пилоток на уши напялены — холодно. А маршируют лихо, по-хозяйски. Снег под сапожищами только — хруп-хруп!