– Это мое дело.
– Дюммлер скажет тебе то же самое. Он уже выражал недоумение по поводу твоего ожерелья. А если с тебя его грабители сорвут на улице, то тебя замучит совесть. Помни, что я сказал.
Он встал и подошел к стоявшему в углу комнаты горшку с растением.
– Ты опять не полила водой? Как тебе не стыдно! А какой подлец надорвал этот листок?
– Вероятно, я. Другие подлецы, кроме вас, сюда не заходят.
– Людей, которые портят цветы, надо вешать! Я сейчас принесу воды, – сказал он, вышел и вернулся с большой кастрюлей. – Вот, так… Любо смотреть, как земля чернеет от воды, Я не мог бы жить без цветов!
Он вдруг поднял руки и лицо его приняло гробовое выражение.
– Я слышу голос Хозяина! – сказал он замогильным голосом. Послышался тихий, непрерывный, очень приятный по звуку звонок. Гранд разжал левую руку. Там лежала плоская металлическая коробка. – Чистое серебро! Стоило мне бешеных денег. Зато и звук серебристый, как раз такой как надо. Тот был слишком груб, просто звонок от парадной двери. Это не был звонок Кут-Хуми… В Америке я все поставлю по-другому. Там у меня, кроме звонка, будут с потолка падать цветы прямо с берегов Ганга. Индейская резеда: «Любите и надейтесь». Будут также падать письма на астральной бумаге. Правда, на таких письмах Блаватская, кажется, и сорвалась.
– Вот что, вы сегодня, кажется, совершенно пьяны, уж что-то очень разоткровенничались, – сказала Тони. Лицо у нее дернулось от злобы. – Быть может, вы серьезно рассчитываете, что я буду молчать, если вы займетесь здесь уголовными делами? Вы ошибаетесь. И вообще вы преувеличиваете мою любовь к вам. Она была и прошла. А если вы надеетесь сделать из меня сообщницу или помощницу, вроде тех, что были у какого-нибудь Калиостро, то вы, значит, просто дурак!
Он огорчился и даже испугался. «Кажется, я зашел слишком далеко, так сразу все не делается», – подумал он, протрезвившись.
– Милая, – сказал он, пытаясь взять ее за руку. Она тотчас руку отдернула. – Милая, не надо принимать дословно все, что я говорю. Блаватская была благороднейшая и умнейшая женщина. Но она знала, что люди глупы, и на этот счет мы оба с ней вполне согласны. Люди очень мило глупы, я их очень люблю и хочу служить им. Их надо обманывать для их собственного блага, это азбука. Ведь основная идея у большевиков именно эта. У них свой звонок Кут-Хуми, только другой, густо окровавленный. А мы без крови! Сколько хороших, хотя и глупых, людей станет счастливее от звонка Кут-Хуми и от резеды. Если, как я надеюсь, ты будешь работать со мной, мы положим в основу дела всеобщее братство. Без всеобщего братства теперь нельзя сунуться даже в ГПУ. Я умолял Дюммлера объявить всеобщее братство основой «Афины». Но проклятый старик все морщится. У нас, говорит, не религиозная община, не масонский орден и не теософское общество. Братства, говорит, на земле никогда не будет, да и не нужно оно совсем: было бы жульничество и это в таких случаях почти неизменное правило… Может быть, Дюммлер на меня и намекал. Он меня считает жуликом?
– Думаю, что да, хотя он мне этого не говорил.
– Подлый старикашка, – сказал Гранд, впрочем без всякой злобы. – Уверен, видите ли, что для «Афины» достаточно «сотрудничества в деле искания истины»! С того дня, как он мне это сказал, я и понял, что ничего из «Афины» не выйдет. Нет, мы здесь присмотримся к людям, а потом откроем с тобой не такое общество.
– Вы откроете его без меня.
– Не могу. Без твоих глаз ничего нельзя сделать… Этот американец драматург?
– Да, кажется.
– Что за гадкое и самоуверенное ремесло! Они, видите ли, «создают людей»! Но Господь Бог, я думаю, терпеть не может, чтобы ему делали конкуренцию? Впрочем, если он имеет успех, то он нам нужен. Делавар все время говорит: вербуйте знаменитостей. А где я их ему возьму?
– Как бы не ушел и сам Делавар.
– Почему? – с беспокойством спросил Гранд. – Ты замечаешь, что он охладел к обществу? Он тебе что-нибудь сказал?
– Нет, он мне ничего не говорил. Обойдемся и без вас, и без него.
– Хороши бы вы были без нас! Так меня вы гоните?
– Мы вас пока, к сожалению, не гоним. Председатель мне не раз говорил, что Ордену нужны всякие люди.
– Даже такая дрянь, как я? – спросил Гранд еще веселее. – А между тем, я совсем не дрянь. Повторяю, я добр и симпатичен, эти два достоинства выкупают все недостатки. Кроме того, мне действительно нравятся идеи «Афины», ей Богу! Может быть, в моей симпатичной черной душе есть пробелы, а? Может быть, мне нужно что-либо святое в жизни, а? Ты ведь знаешь, что я в душе люблю Дюммлера, хоть он и подлый старикашка. Кто знает, может быть, именно его идеям принадлежит будущее? Он прошлый раз говорил, что задача «Афины» освобождать и уводить душу людей. Вдруг он освободит и уведет мою душу? Поверь мне, нет такого прохвоста, который бы никогда, ни разу в жизни об этом не мечтал бы. Ты этого не думаешь?
– Я думаю, что вы должны уйти из «Афины», пока вас не прогнали.
– Меня не могут прогнать. Делавару я нужен. Дюммлер меня терпит. Ах, какой он замечательный человек! У тебя слабость к прохвостам, а у меня к очень умным, ученым и благородным людям… Постарайтесь, вице-питонисса, забыть все лишнее, что я вам сказал. И не забудь получить хороший вступительный взнос с твоего драматурга. Вообще взыщи членский взнос со всех, кто еще не заплатил. Помни, что за пианино надо заплатить, а Делавар до 1-го числа ни сантима не даст. Между тем, если у нас заберут пианино, то все пропало! Я обожаю ритуал! Если б у нас не было ритуала, клянусь, я в «Афину» не пошел бы! Даже если б она в самом деле стала богатым учреждением, хотя у меня с юных лет принцип всегда примазываться к тем, у кого есть деньги… Кстати, ангел мой, в каком положении твои собственные дела? Как уроки фотографии?
– Вы могли бы хоть помнить, что я изучаю не фотографию, а радиотехнику.
– Это все равно! Никакого заработка такие вещи тебе не дадут. А как дела с профессором Фергюсоном? Он чудак, профессор Фергюсон. Из него толку не будет. В «Афине» он не засидится. Я в Америке буду работать не среди ученых, хотя между ними попадаются круглые идиоты. Фергюсон скоро нас всех пошлет к чорту, в том числе и тебя… Какого числа он тебе платит жалованье?
– Скажите прямо: сколько вам нужно?
– Милая, зачем так говорить? Я беру у тебя деньги, но ведь я тебя люблю, и ты меня любишь. Ты отлично знаешь, что если бы я был богат, я все свое богатство сложил бы у твоих ног.
– Поэтический тон вам не удается, – сказала она, хотя сердце у нее залилось радостью от его слов.
– Вот, вот, опять… Как тебе не стыдно? Разве ты не любишь меня? – Он поцеловал ее в губы, в оба глаза, и посадил к себе на колени. Тони не сопротивлялась. – Как тебе не стыдно? Ты меня считаешь падшим человеком, хотя откуда же это я упал? Я такой от природы, чем же я виноват? Я от природы не знаю, что хорошо и что дурно. Правда, слышал, читал, но это так неубедительно. Говорят, вот это хорошо, вон то дурно, а я всегда себя спрашиваю: а собственно почему? может быть, наоборот?.. Признайся, что я очень красив, а? И как я от природы элегантен! У меня было любовниц без счета, и я всех их горячо любил.
– Хвастун, ты изображаешь того польского короля, у которого было триста незаконных детей. И все ты врешь!
– Какой это польский король? – деловито спросил он. – Я запишу.
– Кажется, Август.
– У меня нет трехсот детей и даже нет детей вообще, но для этого есть особые причины. Я не польский король. Однако у него наверное никогда не было такой любовницы, как ты. Если б дать твои глаза да умной женщине, а не психопатке, каких бы дел мы с тобой не переделали. Ты тоже говоришь: этого нельзя, того нельзя! А почему, никто из вас объяснить не может. Моисей не велел? Да мы еще не знаем, что делал бы Моисей, если б жил при Гитлере. Но для упрощения спора допустим, что я падший человек. Так разве не грешно угнетать падшего человека? Да, я беру у тебя взаймы деньги, но я тебя люблю и я тебе все отдам. Какой-нибудь Рихард Вагнер брал деньги у женщин, которых не любил, и ничего им не отдавал. А между тем мы все вместе, с вашим честнейшим Дюммлером и с вашим благороднейшим профессором, недостойны развязать ремень на ноге у Вагнера… Помнишь эту оргию струнных инструментов при приближении корабля Изольды? Нет, ты не помнишь, да если б и помнила, то это ни к чему, потому что ты не более музыкальна, чем ученые медведи, которые на ярмарках играют на гармонии. По-моему, человек, который написал второй акт «Тристана», может быть убийцей, извергом, палачом в гитлеровском концентрационном лагере, может себе изготовлять абажуры из человеческой кожи, как та милая дама, как ее звали? Ильза Кох – и, несмотря на все это, на такого человека надо молиться, надо осыпать его золотом и ставить ему при жизни памятники!