– Разве он участвовал в Résistance?
– Все были героями Résistance, – ответил Норфольк невозмутимо. – Кроме нескольких преданных суду злодеев, все жившие во Франции с 1940-го по 1944-ый год, признаются героями Résistance.
– Так он хорошо вел себя при немцах?
– Превосходно. И фамилию он выбрал превосходную. Из «Делавар» понемногу можно сделать «де Лавар» или даже «де ла Варр». Есть такие английские графы. Один из них даже дал имя американскому штату… Я не был героем Résistance только потому, что я во время войны был в Англии. Иначе я принял бы фамилию Монморанси. Первый христианский барон был Монморанси.
– В Америке все меняют фамилии, – обиженно сказал Пемброк.
– И отлично делают. Я сделал то же самое, – Старик засмеялся. – Впрочем, я не должен был бы говорить того, что сказал. Но это мое вечное несчастье: я всегда говорю то, чего говорить не должен… Самое удивительное в мосье Делаваре то, что он не барон. Почему он еще не барон?… Он очень неглупый человек. Страшно любит все левое. Я уверен, что он в философии экзистенциалист и считает первым прозаиком в мире Сартра, а первым поэтом Эллюара. Впрочем, беру все назад. Я тем более не должен был бы шутить над ним, что он как раз недавно предложил мне поступить к нему на службу, в его секретариат. Я впрочем ничего плохого о нем не знаю.
– У него есть секретариат?
– У всех больших людей есть секретариат. У Стависского, например, были и секретари, и сыщики, и телохранители… Я, конечно, не сравниваю мосье Делавара со Стависским, – сказал Норфольк, видимо спохватившись.
– Я надеюсь, – сухо ответил Пемброк. Он в принципе находил, что порядочный человек обязан обрывать людей, дурно говорящих об его приятелях, но знал, что жизнь потеряла бы значительную долю прелести, если б все строго следовали этому принципу. «Впрочем, Делавар не мой друг, и ничего худого этот болтун не сказал». – Я каждого человека считаю честным, пока не доказано обратное.
– Да он и есть честный. Это они строго различают: подделать бумагу, выдать чек без покрытия, таких вещей они никогда не делают, в малом они всегда честны… Они живут в пределах уголовного кодекса. Зато в этих пределах недурно устраиваются.
– Что ж, вы приняли его предложение?
– Кажется, приму. Он предлагает очень хорошее жалованье.
– Тогда, действительно, не следовало бы над ним иронизировать, – сказал Пемброк и холодно простился с Норфольком.
IV
В большой гимнастической зале были стойки с гирями, бары, тир, чучела с кружочками, щиты, скользившие по шнуркам бутылки. По правую сторону от входа два молодых человека без пиджаков и жилетов стояли друг против друга с рапирами в руках. Распорядитель зала оглянулся на Альфреда Исаевича и, поклонившись ему, сказал молодым людям: «En garde!» Молодые люди, подняв и отставив назад согнутую левую руку, выставив немного вперед правую ногу с согнутым коленом, не сводя друг с друга глаз, скрестили рапиры. «Ligne du dedans!..» «Les deux pieds formant equerre!..» «Pointe plus haut!..» «Seconde!..» «Tierce!..» «Parade simple!» «Rompez!..» кратко бросал мастер. «Учатся господа виконты! Еще надеются сражаться на дуэлях, это после всего того, что произошло в мире, дурачье этакое», – подумал Пемброк. Он терпеть не мог все связанное с оружием. Если было на свете что-либо совершенно ненужное честному человеку, то это были, по его мнению, фехтованье и бокс. В Америке Альфред Исаевич никогда не бывал на матчах знаменитых боксеров и даже не читал о них газетных отчетов, а в своих фильмах допускал матчи и драки (между которыми разницы не понимал) только потому, что они были совершенно необходимы. Ему в свое время доставило удовольствие, что без длинных драк не обходятся и советские пропагандные фильмы вроде «Путевки в жизнь». «Что ж делать? Публика требует этого во всем мире"…
По левую сторону от входа, у барьера, шагах в пятнадцати от бутылки с красным кружком, стоял с карабином в руках Делавар, невысокий, осанистый и красивый блондин лет тридцати пяти. Он обращал на себя внимание странным, не то оливковым, не то коричневым цветом лица. «Гнедой он какой-то, – подумал с некоторым несвойственным ему недоброжелательством Альфред Исаевич. – А глаза совсем как вишни… Он немного похож на Наполеона и немного на крымского проводника-татарина. Вероятно, он очень нравится женщинам… Во всяком случае он опровергает теорию «голубой крови": никак не скажешь, что вышел из низов. И одет тоже как герцог!"… Враги Делавара говорили, что в нем с первого взгляда можно признать выскочку, но Пемброк думал, что они так говорят именно в виду его темного происхождения. „Если б он был принцем Уэлльским, то все ему подражали бы. Это нетрудное искусство хорошо одеваться вообще больше зависит от портного, чем от заказчика. Мои голубчики одеваются лучше всяких принцев, а они бывшие дровосеки, рассыльные, и кто только еще“, – подумал Альфред Исаевич, вспомнив знаменитых кинематографических актеров. Он остановился, чтобы не мешать выстрелу. Делавар недовольно оглянулся на вошедшего, чуть улыбнулся ему и прицелился. „Ну, валяй, пиф-паф!“ – сказал мысленно Пемброк. Раздался выстрел, пуля попала в щит, но бутылка осталась цела. – „Ваше ружье бьет на пять сантиметров влево!“ – сердито сказал Делавар мальчику, который поспешно подал ему другой карабин. Он снова, нахмурившись, прищурил левый глаз, выстрелил и на этот раз попал: что-то треснуло, опрокинулось, прокатилось по шнурку. Делавар отдал карабин, видимо очень довольный, отошел к Пемброку и крепко пожал ему руку.
– Поздравляю, это очень полезное занятие, – саркастически сказал по-английски Альфред Исаевич.
– Как для кого и для чего, – весело ответил Делавар. – Для солдат, например, очень полезное. Под Мажентой австрийцы выпустили восемь миллионов пуль, а убили только десять тысяч французов.
– «Только»! Какая жалость.
– Это составляет восемьсот пуль, чтобы убить одного врага, совершенно непроизводительная трата металла. Бросьте ваш еврейский пацифизм! Если воюешь, то надо побеждать врага.
– Я знаю, вы «победитель жизни». Хорошо, где же тут можно было бы поговорить?
– Пойдемте в бар. Обедать еще рано.
В баре было несколько человек. Делавар презрительно-благодушно их обвел взглядом, точно все здесь были одинаковые, хорошо ему известные, никому не нужные, но сносные люди. Он вынул папиросу из золотого портсигара, барман и еще каких-то два человека немедленно к нему подскочили со спичками и зажигалками. Он поблагодарил их, чуть наклонив голову, – видимо ничего другого и не ждал, – и заказал портвейн. – «Мой», – сказал он. Пемброк спросил рюмку коньяку. Он попрежнему, когда пил, имел такой молодцеватый вид, точно брал штурмом крепость.
– Суворов пил английское пиво с сахаром, – сказал Альфред Исаевич. Они сели за столик. Лакей принес бутылки. Делавар пил много, пьянел редко, но язык у него развязывался и он говорил то, чего не сказал бы, вероятно, в трезвом виде. Он имел некоторый дар слова, но никогда в его словах не было ничего нового или интересного, хотя вид у него был обычно такой, точно он небрежно предоставлял всем желающим черпать из сокровищницы его мыслей. Английским языком владел прекрасно и говорил так, как в лондонских мюзик-холлах изображают людей, говорящих с оксфордским акцентом; не произносил буквы г в конце слов и вставлял редкие словечки, будто бы употребляемые аристократами.
– Вы, кажется, не любите вина, Пемброк? – спросил он после второго бокала. – Отчего бы это?
– Я старый еврей и такой прозаик, что придаю значение здоровью. Кажется, кто-то писал, что до сорока лет человек живет на проценты со своего организма, а потом на капитал. Вы, конечно, и процентов не проживаете, – сказал Пемброк. – Кроме того, я не очень люблю вкус спиртных напитков.
– Каждая удача от вина становится втрое приятнее, а каждая неудача без него втрое тяжелее.
– А вы мне как-то говорили, что у вас неудач не бывает, – съязвил Альфред Исаевич.
– Очень, очень редко… Что ж, пообедаем вместе?
– Не могу. У меня вечером чтение пьесы. Один писатель предлагает мне приобрести ее.
– Какая скука! Я не переношу чтения вслух, когда оно продолжается более двадцати минут. Если б еще молодая писательница и хорошенькая!