Заговорили пушки. Грянули дружные залпы — один, другой, третий. Наши солдаты снова поднялись в атаку.
Когда скрылись в лесу бойцы, преследовавшие врага, Калюкин вернулся в свою роту.
Тут, под снарядами, стояло еще шесть грузовиков. Они были готовы к отправке на случай, если машину Калюкина расстреляли бы на шоссе.
Вслед за Калюкиным вызвалось еще шесть добровольцев.
Но война есть война. Сегодня тебе повезло. А завтра?..
На другой день на «мирной» дороге Калюкин наехал на мину и подорвался. Его доставили в наш госпиталь вместе с Авраменко и Левчуком.
Еще одна попытка
Гомольскому поручили вести «газовую» палату. Пожалуй, это было самое трудное дело. Раненые с газовой инфекцией больше других волновали нас.
Газовая инфекция! Она отнимала у солдат ноги, руки, очень часто жизнь. Болезнь эту наделяли всякими названиями: белая рожа, голубая, шафрановая, лимонная. Мезоне — французский хирург определил ее так: «молниеносная гангрена». Чтобы спасти раненого, нужно было опередить время. Он писал: «Я начинал операцию, тогда как помощники со всех ног мчались уже за бинтами».
Газовая инфекция — это костыли и повозочки для безногих.
Все лаборатории мира изучали газовую инфекцию. Были открыты ее возбудители. Вскоре создали сыворотку. Сначала применяли ее небольшими дозами, это принесло разочарование: сыворотка мало помогала. Хирурги осмелели и стали вводить ее сравнительно крупными дозами. И не под кожу, как прежде, а прямо в вену, в кровь. Разочарование сменилось надеждой.
Положим, сыворотка — это танки. Но одними танками нельзя выиграть войну. Нужны авиация, артиллерия, пехота. Сыворотка вводилась теперь нами в «бой» вместе с капельными вливаниями жидкостей, кварцевым облучением, сульфамидами, витаминами, переливанием крови. Все это вместе с хирургическим лечением.
Нелегкой оказалась эта борьба. Нужно было часто наблюдать за движением отека, температуры, гемоглобина, за пульсом, кровяным давлением. И всякий раз в зависимости от сведений лабораторной и клинической «разведки» вводилось то одно, то другое средство.
Когда я вошел в избу, Гомольский бросил на меня вопросительный взгляд, как, мол, выглядит палата. В самом деле, палата выглядела отлично. Она была застеклена, полы выскоблены и вымыты горячей водой. На окнах висели марлевые занавесочки, покрашенные акрихином. Это досаждало нашему аптекарю, но зато продлевало жизнь раненым: «прием» в таком необычном виде акрихина отвращал печальные мысли.
— Не хуже, чем в приемно-сортировочной, — самоуверенно сказал капитан.
— В моих устах эта фраза прозвучала бы более убедительно, но вы помешали мне это сделать, — ответил я.
Потом Гомольский показал раненых.
Сестра Ольга Савинок разбинтовала раненого Тулепова в крохотной перевязочной. Это был просто угол комнаты, завешенный простыней. Вдвоем с Гомольским мы едва помещались в нем.
— Как это случилось с вами? — спросил я смуглого казаха, осматривая поврежденную ногу.
— Как случилось? Так и случилось. Немец далеко — костер есть, немец близко — костер нет. Командир кричит: «Вперед! Ложись! Вперед! Ложись!» И нога сделался синий. А потом еще осколком ранило.
Когда Тулепова вынесли, Гомольский сказал:
— Ампутация. Об этом я уже объявил раненому. Он согласен... Говорит: «Тебе видно, ты дохтур».
— А видно ли вам, капитан? — спросил я.
— Конечно, видно. Ампутировать я научился быстро. Сестра не даст соврать: за три — пять минут.
В самом деле, нога имела плохой вид. Отморожение и инфекция. Но все-таки в тканях еще заметны признаки жизни. Края раны кровили, сокращались волокна мышц... И еще: обозначалась грань между погибшими и живыми тканями. Кое-что можно было отнести за счет плохо наложенной шины: перетяжки, сдавления. Да и общее состояние раненого не внушало особой тревоги.
Вспомнился рассказ моего учителя, старого хирурга. В русско-японскую войну он получил выговор от начальства: «Вы обременяете государственную казну излишними расходами, — сказали ему, — после ампутаций солдата можно выписать из госпиталя через шесть недель. Нет расчета сохранять солдатам конечности, если это связано с длительным лечением и тратой материалов».
Об этом я рассказал Гомольскому.
— Так, значит, вы против ампутации?
— Да, против. Ампутация — последнее дело.
— А потом будет поздно, — настаивал Гомольский. — Бывают же такие случаи.
— Бывают, бывают. И в этом случае, возможно, позже придется прибегнуть к ампутации. Но сейчас, кажется, есть основания бороться.