...Начальник госпиталя даже не поверил Левчуку, когда тот сообщил, что медсестра Катя Уманская просит отпустить ее на передовую. Она будет санинструктором в роте.
Командир полка, которого специально запросил Левчук, согласен на это. «Вот письменное разрешение», — и Левчук передал Лазареву бумажку.
Лазарев сначала возражал. У него были свои соображения. Вообще-то поощрялось перемещение медицинских работников из госпиталей на передовую. Но ведь Уманская вызвалась на это из побуждений любовных. Как такое повлияет на других военнослужащих, особенно девушек? Не явится ли дурным примером?
— Да, мы любим друг друга, — горячо говорил Левчук. — Любим и едем на фронт, а не прячемся со своей любовью. Не отказываемся же мы от выполнения воинского долга.
Лазарев колебался.
— Посоветуюсь с замполитом. Зайдите позже. Кстати, к этому времени будут готовы и ваши медицинские документы.
Замполит Каршин рассуждал:
— Если бы речь шла не о Кате Уманской, а о ком-нибудь другом, например об Эмилии Кравченко, другое дело. Раз случилось с Катей, то это очень серьезно...
О Кате все были хорошего мнения. Нравилась ее сдержанность, скромность, трудолюбие, какой-то внутренний такт и душевность. Не завивалась, не искала общества молодых людей, не заигрывала с ними, как Эмилия. Никому она не давала повода переступить грань, легко преодолимую в сестринской заботе — от сострадания к привязанности. Ни в какой другой специальности не существует такое как бы взаимоисключение: нежность и отчужденность, интимность и официальность. И Гомольскому Катя не позволяла приблизиться. Отношения их оставались строго служебными.
Почему именно с Катей это произошло? К Левчуку, которому она отдала свою кровь, Катя проявляла большое внимание. Это, разумеется, сделала бы и любая другая на ее месте. Сначала это было любопытство и сестринская нежность. Но потом ею овладело чувство, которое она решительно не допускала в свою душу. Чувство это пришло внезапно и ослепило ее.
Имело значение еще и другое: Катя часто тяготилась работой в госпитале. Ей казалось, что на передовой она принесет большую пользу. Ее место — среди сражающихся солдат.
— Думаю, что Уманскую нужно отпустить с Левчуком, — заключил Каршин.
В госпитале по-разному отнеслись к любви Кати. Сестры все были на ее стороне, особенно Люба, испытавшая уже удар судьбы. Только Эмилия шипела: «Ката разыгрывала святошу и чистюлю. Она всех девушек грешнее». Пухлое лицо Эмилии с избытком завитков на лбу и висках выражало брезгливое презрение. Гомольский же с недоброй улыбкой шумел: «Как только появятся на переднем крае наши влюбленные, празднующие медовый месяц, немцы немедленно отступят. И наши войска войдут в Берлин».
Но больше всех переживал Бородин. Он считал, что Катя приняла неразумное решение, и был раздражен этим.
Катя очень считалась с Бородиным. Поэтому Левчук явился к нему. Бородин набросился на лейтенанта:
— Романтические похождения среди страданий и крови... Это не делает вам чести, молодой человек.
Вспомнились Бородину прощальные слова матери Уманской: «Катя — жизнь моя...»
— Передовая — не место для любовных утех... — возмущался Бородин. — Не аллея любви. Опомнитесь! — В голосе доктора послышались вдруг просительные нотки: — Катя — единственная дочь у матери... Брат Кати погиб. Вообразите горе матери, когда она узнает, что жизнь ее дочери в опасности...
Левчука эти слова поколебали. Он вернулся к Лазареву, еще раздумывая, стоит ли настаивать на отпуске Кати. Но Лазарев встретил его уже с готовыми документами в руках.
— Вот ваша справка... Медицинской сестре Уманской документы также оформлены. Пусть явится за ними. Но к вам я обращаюсь с просьбой: берегите девушку, расстаемся с ней с болью в сердце...
* * *
Из Москвы, где поселилась мать Кати после эвакуации, шли в адрес госпиталя письма. Получал их Бородин и, как условился с Катей, тут же пересылал в полк. Катя не сообщила матери своего нового адреса. Это возбудило бы беспокойство и тревожные предчувствия. Девушка писала матери беспечальные ответы, изобилующие малозначащими подробностями. В госпитале все, мол, идет гладко. Госпиталь находится в тылу — ни обстрелов, ни бомбежек. Безопасное место!
Но Бородину Катя писала иные письма. Прежде всего подчеркивала, что счастлива и не раскаивается в своем решении. Жизнь на переднем крае течет напряженно. Она уже была в боях. Оказывала раненым помощь на поле боя. В общем, Бородин не должен ее осуждать. Выбор сделан правильный.