— Кто вы? Как вас зовут? — спросила Ярматова. Человек вяло ответил:
— Кошуба.
— Вы давно больны?
— Не знаю... Может быть, давно...
— А кто за вами смотрел?
— Кто же за мной смотреть будет? У каждого свои заботы... А вы — кто такие?
— Мы — врачи, военные врачи. Нас послали лечить больных. И вас мы тоже лечить будем.
— А я и сам справлюсь. Обязательно справлюсь. Теперь легче — выгнали немцев. А с ними бороться труднее, чем с хворью.
Мы осмотрелись: в углу горкой был свален проросший картофель. К стропиле подвешена проволокой дощечка-полочка. На ней — казанок и солдатский котелок. Над железной, в форме усеченного конуса, гофрированной немецкой печкой колебалась отяжелевшая от копоти паутина. Всюду — неубранный мусор.
Перевезти сейчас больного в изолятор мы не могли — подводы я отправил обратно в Большую Зимницу.
Разжег печурку. Фаина сварила в казанке картошку и накормила больного. Потом подмела землянку, перемыла «посуду».
По ее лицу в это время пробегали красные блики от полыхающих поленьев, словно это были отблески зари.
Одна общая черта угадывалась у людей освобожденных деревень: не было уныния, безысходности, отчаяния.
Муки, страдания, голод, тиф, руины, смерть близких не сломили их волю. Все помыслы людей обращены в будущее.
Небо очищалось от фашистской тучи.
И первые лучи солнца щедро согревали землю и сердца.
* * *
О Степане Кошубе мне рассказал фельдшер Гудзий. Кошуба был минером в партизанском отряде. Он минировал дороги, мосты. На одной из его мин подорвался грузовик с восемнадцатью гитлеровцами. В гарнизоне всполошились: по дороге перевозили хлеб, мясо и фураж для немецких частей.
Чтобы спастись от мин, гитлеровцы впрягли калитянских женщин в бороны и погнали по дороге.
Впереди шла жена Степана Кошубы с тремя детьми. Руки у нее были заломлены за спину и связаны. Грудь перехватывал широкий пояс упряжки.
Босая, с распущенными волосами, окруженная притихшими детьми, она тяжело ступала по дороге.
За женщинами на большом расстоянии следовали автоматчики.
После этого нигде и никто больше не встречал ни жены, ни детей Кошубы.
Когда минер узнал об этом, он взял с собой двух товарищей и отправился в село, где стоял немецкий гарнизон.
Вечером в селе все видели, как двое гитлеровцев провели по улице партизана с деревянной дощечкой на груди «Лисовик».
Часовой пропустил конвой с арестованным в штаб гитлеровцев, помещавшийся в школе.
«Лисовиком» был Кошуба, а конвоирами — переодетые в немецкую форму его боевые друзья.
Партизаны забросали гранатами битком набитые гитлеровцами комнаты.
Потом, отстреливаясь на ходу, покинули школу. Сумерки помогли им скрыться.
Шло время. Выздоровели Хотеев, Кошуба и десятки других крестьян. Но тиф и нас не пощадил.
Свалило в постель Ярматову. Сначала познабливание и плохой сон она объясняла переутомлением и сопротивлялась. Когда появились жар и головная боль, сомнениям уже не было места: тиф. И сразу — с сердечной слабостью.
Об этом сообщила Люба Фокина. Она приехала в Зимницу. Плечи ее беззвучно вздрагивали. После смерти брата и Гажалы она по каждому поводу могла расплакаться. А какой это был прежде звоночек!
В Калиту со мной выехал Гомельский — он сменит Ярматову и будет, возможно, лечить ее. Люба всю дорогу молчала.
Вот уже и кладбище с наискось падающими крестами. Иссеченные деревья на нем тянулись за ветром, словно просили не оставлять их здесь, над вечным покоем.
За кладбищем — сразу же «больница».
В одном из укрытий лежала Ярматова. Дежурила при ней Эмилия Кравченко. Во внешности Фаины было что-то тревожное и трогательное. Тяжелые волнистые, волосы обрамляли ее скуластенькое, сейчас воспаленное лицо. Длинная коса покоилась на одеяле.
При нашем появлении Фаина улыбнулась. Стыдливым жестом спрятала под одеяло обнаженную руку.
— Вот видите, не убереглась, — виновато сказала она. — Садитесь, пожалуйста... Эмилия, принеси скамейку...
Говорила она с одышкой, сухим ртом, но быстро, возбужденно. Это характерно для первого периода болезни — эйфории.
— Сейчас я лечу больных заглазно, — спешила рассказать Ярматова. — Эмилия и Люба докладывают мне, а я делаю назначения. Кто меня заменит?
— Гомольский заменит. Ни о чем сейчас не думайте. Теперь о вас должны думать и заботиться, — сказал я.
Нащупываю пульс. Он частит и прерывается.
— Инфекционный госпиталь, Фаина, стоит, как вам известно, в 32 километрах. Поедете в госпиталь?