— Тревожат меня лейтенант Сохин и Карпович, партизан. Они лежат в тринадцатой палате. Помните?
Тринадцатая палата помещалась как раз против дверей вестибюля.
Мы вошли в нее.
Сохин, лейтенант, лежал под окном. Это был широкоскулый, широкогрудый, кряжистый мужчина. Ноздри его широкого носа раздувались. Через две койки от него — Карпович. Около партизана неотлучно дежурила маленькая женщина в ситцевом платье, с большим пистолетом на поясе — жена. Они воевали в одном отряде.
Когда вошли, Сохин рассматривал потертую военную карту. Она была исчерчена красным карандашом. Губы Сохина шевелились, похоже было, что он разговаривал сам с собой.
Стоя у койки Сохина, я мысленно представил, как лейтенант выскочил из окопа, как бросил в бронированное чудовище бутылку с горючей смесью. Потом хотел бросить еще одну, но не рассчитал — задел ею незачехленное ребро саперной лопатки. Смесь вспыхнула, и пламя разлилось по одежде.
Бородин приоткрыл одеяло и показал тело раненого.
Жизот и ноги Сохина были коричневого цвета. По ним ветвился застывший рисунок вен.
Потом тщательно осмотрели Карповича. Ранение живота у него осложнилось перитонитом. Черты лица заострились, глаза запали глубоко в глазницы.
Все назначения Бородина были правильными, и мне почти ничего не пришлось добавлять.
В коридоре Бородин сказал:
— Сохин мог попасть в плен. Он защищался отчаянно. Мне попалась на глаза тетрадка с его стихами. Одно из них запомнилось:
Тебя защищал я, твои города,
Кровли твои и твою революцию,
Живым я не сдамся на
милость врага,
А мертвые — не сдаются...
Я переписал эти стихи себе в блокнот.
— Как вы думаете, выживет Сохин? — спросил Бородин.
— Ожог уже больше одной трети тела считается смертельным, — ответил я. — А у Сохина обожжена почти половина тела.
— А с партизаном как?
— Вы сделали все, чтобы спасти его, — ответил я. Бородин отвел меня в сторону. Говорил он приглушенным голосом.
— Я намекнул жене, что нужно быть готовой к самому худшему. Кажется, она возненавидела меня с этой минуты. Она не допускает такой мысли. А разве допускает самое худшее Сохин?.. Как же... Он победил танк, бронированную фашистскую громаду. Неужели же после этого не выстоит против болезни?..
* * *
Наш госпиталь — пока единственная воинская часть в Столбцах. Это вызывало беспокойство. Замполит Каршин был очень озабочен. Посторонний, быть может, и не заметил бы ничего, но мы, знавшие Каршина, видели: замполит все время настороже. Движения и речь его были замедленными, осмотрительными. Прикладывая к губам собранный кулак, он часто покашливал от возвратившейся к нему одышки.
Все знали, что вокруг города бродят недобитые гитлеровцы. Они завязывают короткие перестрелки. Нападают на села, обозы. Никто не может помешать им ворваться в незащищенный городок.
Каршин все это учитывал и готовил людей к возможным неожиданностям. Раздали трофейное (взятое в пути от пленных) оружие. Расставляли посты. Приобщали к охране госпиталя легкораненых, проводили учебные тревоги. Проверяли явку солдат на места по сигналу.
На рассвете — мы еще не покинули операционную — вдруг послышались крики часовых и выстрелы.
Савская убирала инструменты. Ей помогали Люба Фокина и Эмилия Кравченко. Сережа Гусев подбирал с пола отработанные салфетки и бинты. Бородин сбрасывал с себя стерильный халат.
В ту же минуту ворвалась в операционную женщина-партизанка и крикнула:
— Немцы!..
Все выскочили в коридор. Мимо пробежал Каршин. За ним последовало несколько раненых в разболтавшихся повязках. В руках — автоматы.
Кто-то из санитаров захлопнул входную дверь и набросил крючок. Сюда же с грохотом пододвигали большой бельевой шкаф. Потом на него нагромоздили табуретки, скамейки и столы.
— К окнам! По двое на каждое! — скомандовал охране и вооруженным раненым Каршин.
Последней операционную покинула Люба Фокина. Она судорожно прижимала сжатые кулачки к груди. На нее налетел в коридоре какой-то раненый, сбил с ног и сам упал. Винтовку он выпустил из рук. Люба высвободилась и встала. Но раненый не вставал. Она взяла его руку, чтобы помочь, и содрогнулась: рука была слишком тяжелой и устрашающе покорной.
Захватив винтовку раненого, она почему-то вернулась в операционную.
Сережа стоял рядом со мной. Он был бледен, и глаза у него блестели. От его прежней лихости, как мне показалось, не осталось и следа. Вдруг он сорвал с себя халат и пустился бежать по коридору. Я сразу же потерял его из виду — он смешался в толпе раненых.