Потом Юзефа встает и говорит, извинительно оглядываясь на нас:
— Мы сейчас уйдем, я знаю, в госпитале нельзя долго быть. Сейчас уйдем. Сейчас...
— Мы не торопим вас. Пожалуйста... — отвечаю я.
— Спасибо. Вы хорошие люди. Юля, — обратилась она к дочке, — скажи дядям спасибо. Они спасли твоего папу... Скажи...
Девочка облила нас синим сиянием своих глаз и пролепетала пухлыми губами:
— Бардзо дзенькую...
Кто-то из раненых взял девочку на руки. Кто-то угостил конфетой. Теперь девочка переходит из рук в руки.
Юзефа быстро собирает в кошелку опорожненную посуду, сметает в ладонь крошки с тумбочки. Потом подвязывает платочек.
— Не беспокойся о нас, Стефан. Лишь бы ты был здоров.
Всем улыбнулась в палате и добавила:
— Пусть скорее заживают ваши раны. Я буду молиться за вас. Попрощайся со всеми, доченька.
Юля тряхнула кудряшками.
— Довидзеня...
Было похоже, что где-то рядом раздался нежный звоночек.
— Приходи, Юля! — приглашали раненые.
Стефан постепенно выздоравливал. Часто прогуливался по господскому дому. С недружелюбным любопытством он осматривал лепные плафоны и фрески на стенах, резные массивные двери, камины с бронзовыми часами на них, вазы и консоли, мозаичные рисунки на паркете, составленные из различных пород дерева. Подолгу останавливался перед голландской живописью и портретами в тяжелых золоченых рамах.
Я не мог понять, что на душе у Стефана.
— Снимите эти портреты, — сказал однажды Стефан, и глаза его зло вспыхнули.
— А зачем? Это — произведения искусства...
— Это — плохие люди... — возбужденно ответил он. В наших глазах господский дом был чудом архитектуры и искусства, для Стефана — осиным гнездом.
Юля приходила ежедневно. Часовые ее пропускали. Сразу же она попадала в широкие объятия раненых. Кармашки ее передника наполнялись печеньем и конфетами.
— А куклу свою принесла? — спрашиваю Юлю (я обещал ей сделать «настоящую» куклу).
— Принесла. Вот, возьмите, — передает мне куклу Юля.
Ее кукла — это полено, закутанное в тряпочки и цветные лоскутки.
— Какая же это кукла? Нет у нее глазок, щечек, ротика... Она ничего не видит и ничего, наверное, не ест... Сейчас мы ее оживим...
— Вы же доктор — оживите...
Беру ком ваты, обматываю марлей. Это — головка. Обрызгиваю ее водой. Чернильным карандашом рисую брови, глаза с ресничками в виде лучиков, вместо носа — две крупные точки — ноздри, и губы — пухлые, надутые. Юля тут же дает ей имя Зося.
Бережно укладывает ее на локоток. И... обещает нашлепать, если она не будет слушаться.
Всех раненых Юля обходит и показывает свою новую «настоящую» куклу.
— А за куклу мне что-нибудь причитается? — останавливаю я девочку.
Она устремляется ко мне, взбирается на колени, обвивает мою шею ручками и целует.
У меня словно что-то оборвалось в груди.
— Хочешь, я нарисую тебе слоника? — удержал я ее своим новым обещанием.
— Нарисуйте, нарисуйте мне слоника... — обрадовалась Юля.
Слон всегда мне удавался. Волнистая спина, голова, хобот. И четыре столба — ноги. Потом завиточек — хвост. Маленькое существо выражает шумный восторг.
— Слоник, слоник! — кричит она и хлопает в ладоши. — А зачем слону такой длинный нос?
— Им он наказывает непослушных слонят, — объясняю я.
Юля смущена, ее терзает какая-то своя мысль и, наконец, она тихо говорит: — Как ему, должно быть, бедняжке, трудно, когда он простуживается... такой нос вытирать...
Подобных слонов я когда-то рисовал своей дочке, И вел с ней почти такой же разговор.
Сегодня утром я получил из дому письмо. В нем сообщалось о болезни дочери — крупозная пневмония. Письмо шло три недели. Что с ней сейчас? Наверное, уже здорова. Я не верю дурным предчувствиям.
В Восточной Пруссии
«Добить фашистского зверя в его логове!» — звал приказ, который прочитал нам Каршин накануне наступления советских войск на Восточную Пруссию.
И раненые, и весь личный состав госпиталя слушали слова приказа, затаив дыхание: «Настал долгожданный час»...
Мы стоим на самой границе Восточной Пруссии. С этих мест началось фашистское нашествие. Сколько несчастий оно принесло миру! Не просыхают от слез глаза матерей. Земля покрылась могилами, дымы крематориев заслонили небо и солнце. Люди разучились смеяться, петь и плясать. Люди устали от войны, от крови, от фронтовых скитаний, от бесконечных утрат. И вот теперь над головой зверя, в самом его логове, занесен меч, и нет для этого зверя места на земле, куда бы он мог скрыться или отступить. Сгинет зверь — и весь мир облегченно вздохнет!