Глазам словно открывалась даль времени: мценский плацдарм, тиф, бессонные ночи, бомбежки, муки раненых...
Над нами, над стеклянным куполом, разрывая тучи, полощется Красное знамя. Его водрузили над рейхстагом советские воины.
Все несли это знамя, передавая друг другу как эстафету, и последними его приняли сержанты Егоров и Кантария.
Его нес также молодой парень со светлым чубом. Тем кумачом прижал Гомольский рану Савской. И кровь нашей Нины сейчас шумит в знамени над Берлином.
Сотни солдат толпятся у рейхстага. Задрав головы, они любуются знаменем Победы. Кто они, эти воины? Хлеборобы, металлисты, садоводы, виноделы, строители, лесорубы, хлопководы, инженеры?.. Глядят на знамя, а в памяти встают широкие раздольные поля, трубастые заводы, зеленый разлив виноградных плантаций, снежные горы хлопка, шумящие леса далекой Родины. Теперь это уже не мечта, а зримое, близкое...
Лазарев дымит своей трубкой. Время от времени поправляет пояс на френче и одергивает его: привычный жест волнения. Он говорит, пряча улыбку:
— Здесь бы я развернул госпиталь. Вид этих развалин мигом исцелит любую солдатскую рану.
Люба задумчиво сказала:
— Нет с нами Кати, Анатолия, Нины. Нет моего брата...
— Они с нами, — ответил Каршин.
Когда мы спускались вниз, Ярматова предложила:
— Давайте из развалин рейхстага пошлем письмо Бородину...
Я сел на ступеньки и стал писать письмо.
Тем временем Гомольский взял щепотку пепла и засыпал его в конверт.
— И об этом напишите, — сказал он.
«...Сохраните этот пепел — свидетельство гибели бастиона фашизма. Мы с вами привыкли раненым показывать удаленные осколки или иссеченную болезнь. Вид поверженной болезни прибавляет силы. Удален смертоносный свинец из груди человечества». Этими словами мы заключили письмо нашему доброму верному другу.
По развалинам рейхстага ходят теперь наши солдаты и офицеры. Они чертят на стенах надписи: «Сталинград — Берлин» и ставят свои имена, «За кровь отца...», «Слава русскому народу», «Мечтали добить зверя в его берлоге и добили»... Тысячи, десятки тысяч подписей — русских, украинских, белорусских, грузинских, армянских, казахских, узбекских...
Лазарев поднял уголек с пола и написал на стене:
«Чтобы больше никогда не повторилось!» — и поставил свою и наши фамилии.
Каршин взял из рук Лазарева уголек и добавил столбиком:
Анатолий Гажала,
Катя Уманская,
Нина Савская.
— Этого требуют и мертвые, — сказал он.
Незабываемая весна
На запад от Берлина, между Бранденбургом, где нас дислоцировали, и маленьким городком Пляуэ, проходит асфальтированная магистраль к реке Эльбе.
По этому шоссе днем и ночью в двух направлениях — на восток и на запад — шли толпы людей, невольников фашизма. Они возвращались на родину.
У ворот госпиталя отделились от потока две девушки с маленькой повозочкой. Это был странный транспорт: на крохотных колесиках, с красным сигнальным стеклышком на заднем борту и дышлом с крестовиной для рук.
Босая, с красной косынкой на плечах, девушка везла другую — бледную, истощенную, с ввалившимися щеками. Первую звали Клава, вторую — Лида.
Это были подруги, бывшие студентки. Их угнали в Германию в 1943 году. Работали они у немца фермера. Он не видел разницы между девушками и скотом: кормил их в коровнике, наказывал кнутом. Глумился, истязал. В конце концов одна из них, Лида, тяжело заболела.
— От хозяина мы скрывали это, — рассказывала Клава. — Иначе он нашел бы способ избавиться от Лиды. Скрывать было трудно: я работала за двоих. Но близился час расплаты... Ради этого стоило выжить. И мы сносили все муки... Скажите, доктор, будет жить Лида?
Что я мог ответить Клаве? В сущности бездыханное тело везла Клава. Болезнь в дороге осложнилась. Едва прощупывался пульс. Помрачалось сознание. Я не буду вводить читателя в медицинские подробности, скажу только: это был тот случай, когда операция в одно и то же время могла спасти или погубить. Спасти — потому, что нет другого способа оказать помощь. Погубить — потому, что Лиде могло не хватить сил перенести операцию.
— Все сделаем, что сможем, — неопределенно ответил я Клаве.
Пока беседовал с девушкой, Гомольский переливал кровь. Ярматова обкладывала Лиду грелками. Аленушка подносила кислородные подушки.
— Вторую ампулу перелил, а пульс не появляется, — растерянно докладывал Гомольский.
Я сделал новые назначения и присел рядом.