— Сто-ой! Пароль?
Часовому очень обрадовались. Спросили, далеко ли госпиталь и правильно ли идем. Ответ нас ободрил: оказалось, до госпиталя осталось всего около двух километров. Мы действительно заблудились. Но вышли как раз на ту тропинку, которая на два или даже на три километра сократила нам путь. Случается же такое счастье!
Не знаю, как уж прошли эти два километра. В госпиталь ввалились совершенно окоченевшими. Белые и красные пятна цвели на лице Фокиной. Пальцы не выпрямлялись. Застывшие белые кружочки обозначались на мелких суставах. Катя Уманская, подружка Любы, взяла ее руки в свои и стала быстро растирать. Подышит, подышит, а потом растирает...
Я пошел в свою палатку, чтобы обогреться и привести себя в порядок. Мы вовремя вернулись в госпиталь: только что поступили с передовой две машины раненых.
— Приказать готовиться к операции? — спросил Гажала, сопровождая меня в палатку. — Есть раненные в живот.
— Да, готовиться...
Через полчаса я уже был в операционной. Ярко горели прожекторы. Люба раскладывала на передвижном столике инструменты. Она не заметила моего появления, так как стояла спиной к двери, и продолжала рассказывать Кате Уманской:
— Как я выстояла до конца, сама не понимаю. Ты не представляешь, какая это была мука. Если бы я сказала, что он оперирует моего брата, это могло бы его взволновать, тогда возможны неточности. ...После операции хотела остаться там, но мне не разрешили, и я больше не настаивала. Брат же не нуждается в моей помощи, а здесь я необходима, ведь Савская больна...
Русское сердце
После падения мценского плацдарма госпиталь перебросили в хутор Михайловку, что севернее Довска. Расквартировались. Нам с Гажалой досталась хорошая комнатка. В ней было чисто и уютно: диван, коврик на стене, столик, этажерка с книгами.
Хозяйка, маленькая поблекшая женщина, встретила нас приветливо. Когда мы расположились, она вошла с бутылкой чернил и наполнила непроливайку. Отлив чернила, посмотрела бутылку на свет, прикинула, сколько осталось, потом протерла донышко куском бумаги.
— Чернила высыхают и высыхают. А я подливаю их понемножку, — с какой-то тоской сказала хозяйка.
Видимо, в комнате, где мы поселились, когда-то жил учитель. Среди книг на этажерке были сочинения Макаренко, Ушинского, томики Шекспира и Пушкина, произведения Ленина. Некоторые переплеты сохранили крестообразные борозды и вмятины по краям. Я подумал, что книги, вероятно, недавно лишь поставлены на этажерку, а до этого их прятали, иначе бы они не уцелели.
— Чьи это книги? — спросил я хозяйку.
— Сыночка моего Андрюши, — ответила женщина. — И комната эта его. Он работал здесь...
Мною овладели смутные предчувствия. Черты лица этой женщины воскресили в памяти образ человека, которого я хорошо знал и ценил. Знал его и Гажала. Как только хозяйка вышла, я бросился рассматривать развешанные на стене фотографии. И очень скоро среди множества молодых лиц мне действительно удалось разыскать сохранившееся в памяти лицо педагога из Белоруссии. Вот оно... Острые наблюдательные глаза, насмешливый рот, чуть оттопыренные уши.
— Анатолий, узнаешь? Кто это, как ты думаешь? — спросил я Гажалу.
Анатолий приблизился к фотографии.
— Так ведь это Славин! — воскликнул Гажала.
— Да, Славин. Понимаешь, мы в домике Славина! А женщина — мать Славина. Вот свела судьба...
Теперь в каждом предмете мы чувствовали его незримое присутствие. Комнатные туфли под диваном. Кепка на вешалке. Коллекция камней на подоконнике. Удилище с цветными поплавками в углу, за шкафом. Словом, вместе с Гажалой мы снова почувствовали себя в обществе человека, в судьбе которого сыграли, быть может, роковую роль.
Мы встретились с ним в партизанском госпитале, в Брянских лесах. Рассказ Славина жег душу. Приступы кашля мешали ему говорить. Он прикладывал к губам полотенце, а потом, зажав его в кулаке, прятал за спину, чтобы скрыть кровь. Из плена он вернулся с туберкулезом. В трепетавших ноздрях, в рисунке ребер, в приподнимавшихся с каждым вдохом плечах, в прозрачной желтизне лица — во всем было видно, что человек тяжело болен. Глаза — красные, с блеском, — как будто в них запечатлелись отсветы пожаров, которые он видел.
Войну Славин начал в саперных частях. Отступая, взрывал военные сооружения, минировал пути отхода армии.
Случилось так, что Славин попал в плен: вместе с другими его заперли в церкви. Там пленных без пищи продержали более двух недель. В окно они видели, как сменяются посты, но в церковь никто не входил, и на прогулку их не выпускали. Воды не было. Воду собирали во время дождя через решетчатое окошко в пилотки. Как-то раз им удалось знаками упросить сельских ребят принести какой-нибудь еды. Ночью ребята принесли под окошко вареную картошку. Пленные сняли с ног обмотки, связали их и на этой веревке подняли один казанок наверх.