— Яр?.. — слышу в его голосе панику и то смущение, на которое я подсел, как на наркотик.
— Хочу взять у тебя в рот.
— А…
Что он хотел сказать — не понял, но поток возмущения быстро прикрылся, когда с жадностью вобрал его ствол в рот и стал жадно посасывать, причмокивая, специально дразня его ещё больше. Кроме ругани — стоны, сладкие, тягучие, выдирающие нервы по одной струне и растягивающие их до предела.
Кончал Гера с хрипом и гортанным рыком, вцепившись в моё плечо и почти сев, ударил струей и завалился обратно, разводя бёдра и поджимая к себе колени, просто не представляя, что в этот момент чувствовал я! Я захлёбывался эмоциями и ощущениями, тонул в похоти и всё ближе был к желанию натянуть его ещё раз, просто чтобы не дышал так эротично, чтобы не сводил колени, прячась, да просто потому, что я этого хотел!
— Я умер? — спрашивает едва слышно, рукой ища меня. Приблизившись к животу, слизываю с его кожи тёплые капли и начинаю смеяться, когда уважаемый педагог начинает громко материться на всю квартиру.
— Мертвые так не орут, а лежат тихо, пока их… — повтор манёвра довёл до обидного мне подзатыльника и его смеха, когда в отместку начал щекотать…»
Вот у меня мозг на премию работал! Такую картину секса над невменяемым Гером нарисовать, до сих пор голова словно в сладком вязком тумане. Интересно, если преподу расскажу о своих фантазиях, он меня сразу выставит или сначала заплатит за отработанное время? Я бы сам заплатил… так не дастся же. Знаю таких, им подавай уверенность, гарантии, чувства, а у меня в голове вечный сквозняк, да и чувствовать я со временем разучился. Про любовь молчу — в сочетание этих слов не верю.
Передёргиваю плечами, отмеряя по сантиметрам искорёженную кожу. Грудина горит огнём, словно Гера своими прикосновениями соли насыпал в незатянувшуюся рану. Я понимаю, что это самовнушение, но болит так, что стиснув зубы, дышу через раз и допиваю прямо из горла остатки коньяка.
Побродив по квартире, Арчи возвращается с одним из моих кроссовок и грызёт его, гад, прямо при мне.
— Я в углу нассу и скажу, что ты, — пригрозил ему, пёс фыркнул и носом отодвинул тапок, упал на спину и задрал лапы кверху. — Переигрываешь. Они даже не воняют!
— Гав.
— Тихо ты, люди спят.
— Не спят! — возмущается из спальни Гера, и звучит не слишком довольно, мне показалось даже… эротично.
— Спят, я сказал!
Приходится сворачивать фуршет и идти к нему. Понимаю, стрессанул в чужом доме, только я на новом месте спать не могу, очень уж напоминает больницу: стены другие, кровать не та, все иначе. Будут кошмары. Я знаю, что они будут, их просто не может не быть, даже сейчас, прикрывая глаза, я вижу обрывки полуразмытых картин, перепачканных кровью, и трясёт вовсе не от холода — от страха. Не напугать бы Германа.
Сам — уже привык.
====== Глава VI ======
Пахнет дождём. Сырость мешается с запахом асфальта, проникает в ноздри и въедается в лёгкие, забивая их, что не выходит вздохнуть полной грудью. Хватаю воздух ртом, но вместо вдоха — глухой спазм и сухой кашель. Темнота сгущается, свет от фар гаснет, как перегоревшая лампочка, сразу и наглухо.
Сластит на губах кровь.
Не повернуться, зажало.
Хруст ребра всё ещё слышен, он глушит любые звуки и возвращается новым приступом паники.
«Не открывай глаза, — знакомый голос шепчет в подсознании. — Останься со мной», — тянет всё дальше на дно, туда, откуда не возвращаются. По крайней мере, прежним.
В этот раз открываю глаза резко, знаю, что увижу, но вместо привычной картины из покорёженных тел и порванной плоти, залитой кровью, вижу… Германа. Он лежит в метре от меня сломанной куклой, с открытыми глазами, остекленевшими уже давно, и не двигается. Даже когда зову. Даже когда начинаю кричать, и собственный голос походит на карканье воронья — не слышит. Не двигается. И не дышит. Его кожа, и так светлая, мертвенно-белая, грудь не вздымается от дыхания, а губы не улыбаются, как мне нравится.
Не могу пошевелиться…
— Яр?.. — почти неслышно и очень далеко.
Паникой топит, руки холодеют, всё так же пульсирует каждая рана, но физическую боль глушит моральная. Его не должно здесь быть!
— Ярослав!
«Это я виноват…» — на краю полусна-полуяви, и меня выкидывает из кошмара рывком.
Слетаю с постели, отталкиваю его руки, едва не скинув самого растерявшегося парня. Падаю на колени, больно ударяясь, проползаю по полу пару метров и забиваюсь к батарее. Дышать нечем, хоть в окно прыгай за кислородом. Или просто…
— Ярослав? Что происходит? — спрашивает спокойно, а я глаза растираю и кожу на руках царапаю до крови, чтобы боль почувствовать, чтобы осознать — вернулся, и весь этот заново собранный мир к хуям не развалится у меня на глазах!
— Яр?!
— Свали отсюда, — прошу сквозь зубы, лопатками вжимаясь в решётку радиатора и забирая его тепло, пока кожа не начинает гореть.
Колени шире, голову между них, дышать часто ртом, думая о хорошем. Так доктор учил. Не помогло, сука, ни разу. То запой недельный, то на таблетки подсел, а тут надо, чтобы помогло. Тут я не один. И хорошо, если в дурку не сдаст, сам бы не обосрался, что с таким психом связался.
Они не прекращаются. Они никогда не прекращаются!
— Соколов, я сейчас подойду…
— Я тебе въебу, — предупреждаю честно, знаю, сейчас бесполезно мне что-то доказывать, объяснять, или ещё хуже — пытаться успокоить. Сам справлюсь. Всегда справлялся. Надо всего пару суток, может… чуть больше.
Когда он начинает идти ко мне, выставив с осторожностью вперёд руку, едва не заскулив от злости, отползаю от него в сторону, опираясь о стену и прижимаясь теперь к ней.
— Я слышу, как ты дышишь. — Поворачивается правильно, к моему сожалению. — Я только подойду.
— На хуй иди! — не прошу, требую, уже рассчитывая, что он обозлится и свалит. Я, правда, потом всё объясню. Наверно. Если не сбегу, как от других.
— Ага, как скажешь. — Уже вплотную, загнав в угол, опускается на колени и… сука, хватает за плечи и тащит к себе. Я руками себе в коленки вцепляюсь до визга, чтобы его не ударить, а физически хочется, так хочется, что вою от ярости!!!
— Ты — мазохист-суицидник, что ли? — Силы теряю быстрее, чем если бы орал и бил всё, что под руку попадётся. Нет, скорее, он — садист без башни… Док так тоже попробовал: обнять, успокоить, я ему тогда шею прокусил и руку сломал, до сих пор обижается. А этого ломать опасно. — Сказал же — отвали!
Герман
Сколько знакомых отчаяния, боли и гнева. И я знаю, что сейчас любые действия или слова хуже ножа в подреберье. Когда и так дыхание, как некачественный выхлоп, лишь бы выгнать отработанный углекислый газ из лёгких. Когда сам знаешь, что за проблема с тобой, и она не решится просто, не вытравится лекарствами, даже внутривенно заливаемыми, не выявится беседами с разумными людьми-психологами, которым было проще навесить диагнозов и от тебя откреститься. Когда до сих пор слышишь удар и скрежет металла, рвущегося на куски и впивающегося в плоть, и тебе страшно, как в первый раз, приоткрыть глаза и посмотреть: все ли части тела у тебя на месте, потому что невыносимо болит всё… И в результате… просто не видишь ничего вокруг себя ослепшими от боли глазами. Боль проходит, но картинка тебе уже недоступна: хлопай ресницами сколько угодно, пытаясь проморгаться — темнота лишь сгущается, обнимает за плечи сотней липких мышиных лапок, улыбается в лицо хищным оскалом. Орёшь куда-то внутрь, чтобы сначала не сочли сумасшедшим и не применили терапию похуже. Пытаешься пообвыкнуться, храбришься и улыбаешься. Научиться улыбаться вслепую хуже всего. Потом приходит осознание, чаще в ночное время, когда стихает основной процент искусственных звуков, и твои навязчивые мысли звучат соло под аккомпанемент сердца. Потом, после нервного прихода, фантомно возвращается боль, выползает из подкорки сознания, приветствуя холодным потом и ознобом. Ты помнишь всё. Как будто заново приходил в себя после удара и недолгой отключки, и в какой-то момент жалеешь, что остался жив.