А потом хочется забыть, чтобы удалили из мозга все эти воспоминания прямо с куском серого вещества, ведь им не надо возвращаться! Не надо…
Противнее всего, когда здоровые потом объясняют тебе, как справиться с проблемой и жить полноценной жизнью. Я от всех тренингов отказался, мне, как ни странно, помог именно безмолвный. Арчи. Но сейчас пёс сюда не подойдёт.
Пытаюсь удержать жилистое, сильное, рвущееся тело. Яр воет, а потом почти стонет, чтобы не вломить мне в полубезумном раже. Прощаю все толчки и слова, впитываю отчаяние кожей. Я не жду удара, даже понимая, насколько он будет болезненным, не берегу руку, почти ощущая, как открываются глубокие порезы… Мне нужно вернуть человека назад, поймав ускользающий шлейф доверия, стать самым близким, стать единственным…
— Яр… Яркий… Не поддавайся. Подумай, почему остался, ёб твою мать! — Сжимаю сильнее, а потом резко ослабляю телесные путы, оставляя за ним право выбора. — Так надо было. Ты ещё нужен здесь. И не ради кого-то. Ради себя. — Приближаю лицо навстречу свистящему дыханию, пока губы не прижимаются к кривящемуся рту Яра, мои руки просто падают вдоль тела. Не целую — просто удерживаю рядом этим касанием. Жду… и он обнимает сам, вжимается лбом в грудь. Сам, всё ещё трясущийся, всё ещё похожий на пережатую до отказа пружину, всё ещё опасный… На моём, несомненно, проступят синяки, но это ерунда по сравнению с тем, какую волну мы только что остановили… Тяну с пола, сам дезориентирован и не помню, где этот грёбаный диванчик… мне проще Яра сейчас уложить в свою постель…
Когда падаем на неё, я уже сам плохо соображаю, что происходит, обхватываю со спины, руками и даже ногой, накрываю ещё теплым одеялом эту живую ледышку. Ступнями тру о ступни, ладонями о ладони, губами о шею… возвращая способность вздрагивать от простых приятных касаний. Дрожь становится всё менее ощутимой. Дыхание уже не свистит скрипучей волынкой в груди.
— Ты… как? — всё, что могу выдавить из уставшего себя.
— Сдохнуть хочется. А так нормально…
Ярослав
Бестолочь белобрысая! Чтоб тебя, камикадзе недоделанный, суицидник, мать твою!
— Ты спишь? — спрашивает полушепотом, стараясь обнимать не слишком навязчиво, чтобы будто по-дружески… но я-то чувствую совершенно иное, поэтому и скалюсь в потолок, придерживая его макушку, чтобы голову не задрал.
— Нет, — признаюсь честно. — Выспался.
— О чём думаешь? — Пытается отползти, чувствуя, что я успокоился, и желание свернуть ему шею уже не такое сильное.
— О прекрасном, — вру нагло, продолжая в уме крыть матом его выходку, да и его немного, вон, кончики ушей уже покраснели, или это оттого, что я его за жопу схватил?
— Ты не мог бы думать о прекрасном, не стягивая с меня трусы?
— Думать о прекрасном надо — трогая прекрасное. — Смыкаю пальцы на ягодице, чуть сжимая и подтаскивая вверх.
— Яр!
— Понял. Отстал.
— Это тоже нельзя трогать… И это… Это вообще, ох, бля!
— Тут тоже нельзя, да?
— Вообще нет. — Прячет лицо в подушке, разворачиваясь ко мне спиной. Дурачок, что ли?.. — Вытащи. — Выдох, в пояснице прогибается и сгребает подушку руками. — Пожалуйста… — хрипловатым шепотом, которым обычно просят большего.
Ладно, уговорил, убираю руки, укладываясь ему головой на поясницу, и считаю про себя овец, баранов, козлов, которые в четыре утра ставят будильник. Фюрер засыпает мгновенно, вымотался, ещё и я помог своими приступами. К сожалению, они учащаются. Так недалеко и в дурку загреметь. Док обещал, ещё один приход — поеду под белы рученьки.
Забираю Арчи и ухожу гулять. Непроснувшийся город дышит свежестью, лёгкие жадно раскрываются, и становится легче.
Сидя на лавочке, размышляю о смысле бытия, пока Арчи закапывает свои мины и радостный носится по пустырю. Смысл того самого бытия на ум не приходит, так же как и понимание мира, и как почистить карму, я тоже не знаю. Выбрасываю наполовину уничтоженную сигарету в урну, перекурил до тошноты. Пока в просыпающихся глазницах домов начинают мелькать люди, а в транспорте ещё нет суеты, вместе с псом решаю смотаться к себе, прихватить вещей на первое время. То, что пожить придётся у Геры, даже не обсуждается, ему тяжело будет, а мне помочь несложно.
К дому подхожу, как всегда, с замиранием сердца и осторожностью. Арчи держу на коротком поводке, пёс, чувствуя мое напряжение, сам подрыкивает и напряженно стрижёт воздух ушами. Нехорошее предчувствие прохладным ветром гуляет по коже — до мурашек. Всегда. Всегда, сколько себя помню, после ночных кошмаров я вижу её.
Поднимаясь по лестнице на свой этаж, матерю лифтеров, которые так и не починили средство передвижения. Хотя просьбу не только отсылал в письменной форме в вышестоящие органы, но и баллончиком написал красивым почерком на самом лифте. Между пролётом своего этажа и этажа ниже чувствую резкий едкий запах, сначала предполагая, а потом уже видя, как моя дверь облита чем-то на вид горюче-масляным, а человек, стоящий над ней и трясущимися с бодуна руками пытающийся выбить огонь из зажигалки — та самая тварь, из-за которой переезжал уже дважды. Агрессия передается воздушно-капельным, и резко бьет в мозг адреналин.
Пока мигает свет тусклой лампы, набираю в легкие воздух, чтобы рявкнуть. Бить то, во что превратилась эта женщина — брезгую, хотя рука и срывалась. Тёмные волосы по плечи, стянутые замызганной резинкой, выбившиеся сальными прядями на лбу, худощавая фигура обёрнута в тёмный комбинезон, свисающий на плечах. От отвращения передёргивает.
Инстинктивно группируюсь, в уме прокручивая возможные варианты событий. Бить — нельзя, папа мент. Мне не поверят. Поверят ей. Проверял. Едва избежал условки.
За считанные секунды картинка меняется. Теряя интерес к поджогу, она с криком кидается в нашу сторону, безумие глаз пугает до паралича, блеск стали вижу, но реагирую медленнее, чем следовало. Теряю время, Арчи кидается наперерез, преграждая мне дорогу, прикрывает собой и вцепляется ей в руку, вонзая зубы до кости. Его яростный рык слышен даже в подвале, от него, кажется, дрожат стены, и меня самого перетряхивает, такое чувство, что у этих двоих взаимная обоюдная ненависть. Лезвие выпадает из рук, баба орёт нечеловеческим голосом, я пытаюсь оттащить пса и не за неё переживаю, за животину, потому что она тянется за ножом, который не успеваю отбить, и лязгает холодным металлом по мохнатому боку, приглушая рык и сменяя его скулежом. Оттолкнув ногой, роняю ее на пол и, придержав Арчи, подтаскиваю его к себе.
— СУКА! — вырывается не криком — проклятьем. — Сдохни уже, тварь!
Сбегаются соседи. Так любимые ею свидетели. Начинают помогать, поднимать на ноги «бедную» женщину, на которую обезумевшая псина кинулась. Проклинают меня, особенно те, с которыми не поладили. Она смеется. А я молча ухожу, подхватив на руки поскуливающего собакена, который, возможно, меня спас. Ничего в моей жизни не меняется. От меня всегда будут проблемы, особенно тем, кто становится дорог.
До больницы едем на такси, тачка так и осталась у Геры во дворе, да и я ещё под градусом. Нехорошее предчувствие наглухо сдавило горло, и становится плохо. Уже в больнице док материт меня, что он не ветеринар, но штопает пса, объясняя — травма пустяковая, так, царапина, только вот выбритый кусок шерсти меня смущает, так же… как возможная перспектива его усыпления. Я проклинаю себя, что вообще повёл его на улицу, что связался с Герой и что сел в тот злополучный автобус. Это я виноват — так не раз кричала мне она, бывшая пассия одного из погибших в той аварии. Это я виноват — так думаю и сам, убеждаясь в этом раз за разом. Она не остановится ни перед чем, если это хоть как-то причинит мне боль. Даже если заберёт жизнь животного, не имеющего ко мне никакого отношения.
— Ты сможешь к Гере боком больным не подходить, м? — спрашиваю у пса уже возле двери его дома. Руки мокрые от пота, и вовсе не потому, что эта сволочь мохнатая слишком много жрёт и весит как добрая лошадь, а потому, что чувствую, он слишком дорог своему хозяину, человеку, которому хотел бы причинить боль меньше всего.