— Это плохая идея… — упирается до последнего, но раздевается быстро, забираясь под душ.
— У меня все такие, — стаскиваю остатки шмотья и сигаю за ним, притираясь к спине. — Ты быстро привыкнешь, — обещаю, а сам искренне хочу, чтобы на нём мои приключения закончились.
Больше не даю ему говорить, развернув к себе за подбородок и прижавшись к губам. Поцелуй горчит пережитым днём, становится резким и обрывочным, когда меня начинает накрывать. Ловлю губами каждый Герин стон, паршиво маскируемый дыханием, руками прижимаю к себе, свободно спускаясь по животу и вниз, собирая в горсть полуэрегированный член и яйца.
Чувствую Германа каждой клеткой. Он словно моё второе крыло, которое до этого было сломано, каждый миллиметр тела, когда касаюсь, знаю, где задеть, чтобы он замер и зажмурился, где приласкать, отодвигая смущение на второй план, уступая место удовольствию.
«Просто чувствуй меня», — и он чувствует, жмётся ко мне всем телом, ненадолго отключаясь, находясь в прострации, и упускает момент, когда прижимаю его спиной к стене, придавив к кафелю, а сам встаю перед ним на колени.
Душ поливает хорошим ливнем, смывая с нас всё, кроме ощущения друг друга. Капли мешают видеть, заливают глаза, но зрение сейчас ни к чему. Провожу ладонью по всему стволу, примеряясь к размерам, и сразу беру в рот. Не ожидая подставы, Герман чуть сползает по стене и до боли сжимает моё плечо. Знает — говорить сейчас со мной бесполезно, начну стебать по-чёрному, и мы, скорее всего, посрёмся, а так ему ничего другого не остаётся, как принять мои злые ласки, которыми хочу стереть с него чужие прикосновения, чужие руки и даже губы. Поэтому и минет жёсткий, больше похожий на насилие, когда высасываю из него все до капли, прихватывая губами и жадно втягивая себе в рот, насколько могу принять. Поэтому и его кисть снова закушена, и за это он тоже получит, но сейчас ничего не могу с собой поделать, хочу его… хочу видеть, как из него испарятся все мысли до единой, кроме меня, может быть… тогда успокоюсь и я.
Подстроившись под меня, он сам толкается мне в рот, замираю, придерживая за бёдра, давая ему возможность отыграться за всё, и расслабься он чуть сильнее — мне бы не поздоровилось… Свободной рукой отдрачиваю себе, сдерживаться больше нет сил, из последних держусь, чтобы не загнуть его над бортом и не отодрать хорошенько, но сейчас ему нужно не это, а нечто большее…
— Герман, все хорошо?! — слышим из-за двери, Герман дёргается, словно получив разряд тока, я, против логики, начинаю улыбаться. С мягким чмокающим звуком выпускаю его член изо рта, проходясь по всей длине влажными пальцами.
— Ответь, тебя же спрашивают. — Пока он мотает головой и хватает воздух ртом, встаю к нему, прижав, буквально вдавив собой в стену, и, взяв оба наших члена в руку, начинаю дрочить…
— Твою ж… — скулит и, закатив глаза, тихо бьётся затылком о стену. Просунув ему под голову ладонь, придерживаю, чтобы не ударился. Сам к его шее припадаю губами, ставя смачный засос.
— Герман, сынок?! — все настойчивее, следом стук и лай Арчи.
— Яр?.. — невнятное бормотание то ли с протестом, то ли с мольбой продолжить, я так и не понял, но стал двигать кистью резче, чувствуя, как оба члена набухают, как вздуваются вены, и подкатывает оргазм…
— Кончишь — отпущу… — Дважды просить не приходится, под грохот двери и крики его матери Герман со всхлипом и жёстким спазмом, с которым его сжало, кончает резкими толчками себе на живот, и я с трудом могу удержать его на ногах: Туманов всё время, пока его дёргает, норовит сползти вниз. Его руку цепляю уже нахалом, прижимаю к своему стволу и, передёрнув пару раз, следую за ним, укусив за плечо, но он даже не чувствует боли, только дышит, как заново родившись.
— Да живой он, Валерия Адольфовна! Вода в уши попала — не слышит! — ору уже я, долбёжка начинает раздражать. — Ты же живой? — это уже к мужчине, решившему принять состояние желе. — Герман, бля, соберись, а то на ручки возьму… — Действует моментально, если бы видел куда — удрал бы. Смущаться в его возрасте — это просто чудо какое-то.
— Спинку потереть? — спрашиваю спокойно, и пока он в себя приходит, пережимаю свой член, уж больно голый препод на меня однозначно действует.
— Ярослав… ты… чудовище…
— Да ну?.. — ухмыляюсь и чпокаю крышкой геля, звучит пошло, особенно если не видеть, что это за гель.
Герман
В висках пульсом колотится: …Я-ро-слав, Я (толчок)-ро (толчок)-слав (толчок), Я-ро-слаааав… Оргазм набрал полноты и резкости, расправляя в животе огромные крылья, там всё словно кипятком обдало. Под конец толкаюсь в его рот с фанатичным наслаждением, потому что хочу. И попросил сам, только не зная, какое Яр найдёт решение. Сам не против у него взять… Но на коленях сейчас не я… Приход накатывается, и раньше не ощущал такой остроты, и яйца так в предвкушении не поджимались. Сильные жадные губы и язык провоцируют на пошловатый стон, выпустить скопившуюся за три года чувственность. Знаю, что он, подняв глаза, смотрит на моё лицо, поэтому не тороплюсь запрокинуть голову, напротив, одной ладонью сжимаю затылок Яра, склоняюсь ниже…
Крик матери не сбивает возбуждение, наоборот, его усиливает. Как и там на кафедре… когда едва успели разлепиться.
Если Ярослав демонстрирует превосходство, то отдаёт потом в разы больше. Набрасывается… отсасывает… сжимает до лёгкой боли. Потом отпускает и уже терзает скользкой от обильной слюны рукой. Вода струится по телу, добавляя ощущение тысячи маленьких рук, блуждающих по коже. И впервые темнота в глазах вдруг сменяется цветным калейдоскопом, который взрывается в мозгу забытой насыщенной палитрой красок. И охватывает бешеный дикий восторг, а ведь я лишал этого себя сам, изживая первобытные желания, считая их неправильными. А тут доказали, и с блеском, что со всеми однажды носил шкуры и трахался, где хотел, с кем хотел, и в любой доступной позе. Крик зарождается внизу живота и потоком прёт через все органы в лёгкие и выше… чтобы здравый смысл немного его погасил. Поэтому выплеск больше похож на гортанный всхлип, и после в мою ладонь ложится совершенный ствол… нужной длины и… Горячие мысли свидетельствуют о том, что жив и живы желания…
Обмывает меня Яр, я частично потерял способность стоять. Неудобно и стыдно, но кайфово, когда пара сильных надёжных рук тебя не отпускает ни на секунду, не даёт ослабнуть и упасть.
Из ванной вываливаемся плечо к плечу. Наверное… нет, я, определённо, розовый от смущения, а Яр, судя по тихим ругательствам, не совсем удовлетворённый. Все вопросы у мамы отпадают — нас дежурным тоном зовут на поздний обед.
— Я в храм схожу, сынок, — скорбно добавляет она, — давно там не была.
Отговаривать бесполезно: после несчастья со мной вопрос веры был решён положительно. Яр шипит под ухом очередную подъёбку об отмаливании наших грехов и свечки для него за упокой. Потом шипел от боли, потому что я его за плечо ущипнул.
От Автора
Валерия Вадимовна, умиротворившись в стенах храма, где её совсем не угнетал душноватый запах свечей и ладана, хотя всю сознательную жизнь не могла находиться в непроветренном помещении, как ей показалось, почти успокоилась. Если Герочка не может отказать этому грубияну и нахалу, значит, надо самой искать способы открыть сыну глаза, а это значит —проявить терпение и мудрость. Женщина помолилась, побеседовала со степенным седовласым батюшкой, мужчиной красивым, с явно нескучным прошлым, купила набор рукотворных рождественских открыточек, чтобы внести хоть малую лепту храму, и тоненьких свечек — освятить дом. Яра она уже считала дьявольским прислужником, иначе как он смог втереться в доверие такому благоразумному человеку.
Довольная своим благим походом, Валерия Вадимовна вышла на улицу в небольшой парк, ухоженный и очень располагающий к раздумьям. Солнце ещё светило, и, несмотря на морозец, Тумановой захотелось посидеть на лавочке, полюбоваться аккуратными рябинками с рубиновыми ягодами и высоким чистым небом, куда с часовенки взмывала с шумом стая белых голубей. А если и не белых, кому надо приглядываться? И живущие при храме голуби совсем не казались зажравшимися крысами с крыльями, а наоборот — виделись вестниками добра и покоя. Любуясь полётом птиц, Валерия Вадимовна внезапно поёжилась. Рядом раздался то ли всхлип, то ли судорожный вздох, который явно имел страдальческую природу и не мог остаться без внимания. Рядом присела женщина, выглядевшая крайне измученной и нервной. И надо сказать, что на этом осмотр бы прекратился, если бы цепкий взгляд Тумановой не увидел неплохо прокрашенные в салоне корни пусть и поблекших сальных волос, красиво татуированные брови и подводку на веках, а также остатки маникюра на обгрызенных ногтях соседки по лавочке.