Навскидку женщине можно было дать не более тридцати пяти, конечно, своим неряшливым внешним видом, она лишь усугубляла общее впечатление, но Валерия Вадимовна знала, как может подкосить горе и как быстро забываешь о себе. Поэтому она сердобольно тронула незнакомку за плечо:
— Вам нехорошо, милая, могу я вам чем-нибудь помочь?
Та сначала усиленно замотала головой, потом подняла на Туманову мутноватые залитые слезами глаза, под которыми уже прочно обосновались мешки дряблой кожи. Взгляд Валерии Вадимовне показался безжизненным и тоскливым.
— Выговоритесь, иногда это помогает, — с небольшим нажимом произнесла Туманова. — Может, сейчас по мне не видно, но ещё два года тому назад я была раздавлена не меньше. — Незнакомка всхлипнула и растёрла глаза покрасневшими без перчаток руками.
Женщина протянула бедняжке свою муфту-сумочку, и та сразу же сунула в неё ледяные конечности. Валерия Вадимовна только вздохнула.
— Хороший храм, правда? Я тут часто бываю, у меня сын живёт недалеко. Вон в той новостройке. Ах, мой Герочка! Сколько ему пришлось пережить! — на Туманову накатило в едином порыве. И уже незнакомка смотрела на неё с сочувствующим вниманием.
Через полчаса были в красках изложены подробности об аварии, страшном диагнозе и реабилитации сына. Женщина рядом кусала губы и хмурилась, зажимала рот рукой, и по бледному лицу часто пробегала странная судорога, сродни нервному тику. Туманова остановила трагичный рассказ, когда соседка по лавочке довольно сильно сжала её ладонь.
— И у меня… Только я… Я потеряла любимого человека… Авария! Тоже авария! Чудовищная несправедливость! Кто-то уцелел, а мой… мой… — имя женщина с надрывом высморкала в предложенную Валерией салфетку, — скончался на месте… Такой прекрасный человек! Целеустремлённый, сильный!
Истерика собеседницы набирала обороты, Туманова в своих словостраданиях всегда держала образ в рамках самоконтроля, и так корчиться не собиралась. Но когда женщина рядом зарыдала и сложилась пополам, Валерия не выдержала. Оставить человека в таком критическом состоянии, она не могла и, решительно схватив бедняжку за руку, потянула за собой…
Герман вышел на тихие женские голоса сразу же.
— Мам, ты не одна? — он протянул руку скорее по привычке, чтобы принять шубку матери или одежду гостьи.
— Нет. Аня, познакомьтесь, это мой Герочка. А это Анна. Мы встретились у храма. У неё такое горе, сынок, что у меня сердце сейчас разорвётся. А твой ужасный помощник, это чудовище… здесь?
— Мам, не чудовище, и он уехал по делам, возможно, до завтра. Анна, здравствуйте. Я соболезную, трагедии случаются, но нужно постараться пережить… — он заметно вздрогнул, потому что коснувшиеся его цепкие ледяные пальцы показались ему нечеловеческими. К тому же недавно брошенные Ярославом слова про неприкосновенность настолько сильно въелись в мозг, что начали управлять им, и нестерпимо захотелось отдернуть руку, но воспитание не позволяло сделать этого резко.
— Вы — боец, Гера! Моему любимому не повезло, но вы должны быть очень благодарны… — хрипловатый, севший от рыданий голос женщины вдруг резко стих, потому что под ногами глухо зарычал Арчи, у которого шерсть на загривке поднялась дыбом.
— Странно, собака обычно добродушна… Тихо, мальчик! — Герман потрепал напряжённого пса по голове. — Анна — наша гостья и ничего плохого не сделает.
Ни Валерия Вадимовна, ни, естественно, слепой мужчина не видели полубезумный взгляд женщины, с которым она прожигала продолжавшего рычать Арчи. Притупившаяся боль в прокушенной руке под повязкой и рукавом свитера утроилась.
— Я… видела вашу собаку, — вдруг произнесла Анна достаточно спокойно, но тон голоса напоминал бездушную запись, — но с ней такой нелюдимый нагловатый парень гулял. У вас есть и другие дети, Валерия?
— Нет, Герочка единственный! А тот… ммм… парень временно работает у нас помощником и водителем. Чтобы сын жил полноценной жизнью и занимался любимым делом. Он, знаете ли, прекрасный педагог! Анна, да пойдёмте же, сейчас сварю кофейку, или вы предпочитаете чай? Конечно, чай! У меня есть изумительный сбор с мелиссой и имбирём! Он прекрасно согреет и успокоит.
Герман гладил Арчи и не понимал, почему по телу сильного и выдержанного животного волнами прокатывалась дрожь, и он то и дело перегораживал Герману дорогу, не давая ему пройти…
Ярослав
— Вот что ты за человек такой, Соколов? — вступает чуть поддатым голосом Антон Сергеевич, поймав нужный градус и начиная расслабляться под его действием.
— Какой? — вторю его интонации и сам пьяно покачиваюсь на стуле. Бутылка обычной водки заметно пустеет, но дело не в количестве выпитого, а в состоянии, в котором приходится принимать алкоголь, чтобы хоть немного расслабить нервы. А они ни к чёрту. От слова «совсем».
— Проблемный, — отвечает после долгого молчания и пристального изучения меня. — Одновременно просто с тобой и так же невыносимо. Не представляю, на ком ты сможешь жениться, с тобой, чтобы жить, надо тебя или любить до слепоты, или ненавидеть до смерти.
— Не надо меня любить, — отмахиваюсь, проглатывая горький ком, вставший в горле, — достаточно просто здороваться по утрам.
— Так и сдохнешь один.
— Я привык. Одному спокойнее.
— Тебе нельзя одному, — наливает еще по одной, так же, как я, игнорируя закуску: хлеб и консерва, вроде, рыбная. — Озлобишься и привыкнешь.
— Одиночество, друг мой, это не приговор, это взвешенное решение, приняв которое, вряд ли вернёшься к тому мозгоёбству, что идёт в придачу к отношениям. Я устал.
— Ты ещё пацан!
— Внешне. Внутри — давно нет. Но ты мне зубы не заговаривай, что с делом? — От собственного вопроса пробежала дрожь по телу и дрогнул в руке стакан, ударяясь с глухим стуком о стол донышком.
— А нет его, — смеётся невесело и выпивает залпом, не чокаясь, следом плещет вторую и тоже пьёт. Отбираю бутылку, отставляя в сторону, чтобы не достал.
— Антон? — уже строже. Этого мужика, сейчас облысевшего и раздавшегося в области живота, знаю с малолетки. Как бошки скинхедам разбивал бутылками, как алкашей местных гонял, дурной был, но правильный. Это потом его система под себя ломать начала, да так, что и бухал, и депрессии, да много чего было, но сам выбирался. И он меня знает. Что без родителей рос, с какими компаниями водился, и в какой жопе был — всё знает. Потому и терпит. Не из жалости — понимает просто.
— Закрыл я твоё дело. Нет больше конфликта. Нет разбирательств. И меня в органах тоже нет. Да и хуй с ним, да? — Я киваю, как болванчик, а у самого горло перехватывает и хереет на глазах. — Давай, сына, за это выпьем! — наигранно радостно, до блевоты просто. Улыбку не могу выдавить, хоть и пытаюсь.
И мы опять пьём. Допиваем первую, а потом, покачиваясь и держась друг за друга, идём за добавкой. Мужики в отделе смотрят спокойно, здесь у всех свои истории и свои срывы, Сергеича вообще уважают, с кем он не враждует, поэтому молча закрывают глаза на его прощание. Я не благодарю, хотя надо бы. Внутри — да, за Арчи, за Германа, за себя, что хоть и бестолковую, но жизнь спас, чуть-чуть вернув гармонию справедливости. Чуть-чуть… а дышать в разы легче.
Прощаемся молча. Я его сдаю с рук на руки жене, она кроет меня шёпотом матом (мы всегда так здороваемся), и иду… иду… почему я пришёл к Герману?.. Арчи прогулял, Германа привёл, обоих покормил… какого чёрта я здесь?..