Геру переворачиваю на лопатки, снова к себе, закидывая стройные бёдра себе на плечи, прижимаюсь сверху, складывая его едва ли не вдвое. Горячей и мокрой головкой касаюсь входа, мой недоскромник сам поднимает бёдра, насаживаясь, и тормозить приходится уже его, чтобы не причинить боль. Да куда там! Его ломает и выгибает на простынях, он сдирает мне с рук напульсники, за что получает серию шлепков, и ладно бы просто царапал, такое чувство, что хочет влезть мне под кожу.
Меня уносит на третьем рывке, наглухо отключает, и я, кроме ощущений, ничего не чувствую, не анализирую, вдалбливаюсь в него постанывающего с дурной силой, изредка затихая и извиняясь, целуя лицо и губы, плечи, ямку между ключиц… и с его сиплым выдохом облегчения снова, второй волной, до жара, до стонов, до мокрого от пота тела, когда с тебя градом капли, и не видно ни черта… А ты хочешь видеть, видеть, как член вторгается в его тело, как Герку самого ломает, потому что чувствует каждый миллиметр, меня, сука, чувствует! И кончаешь, как ненормальный, дёргаясь всем своим существом, словно душа из тела вырвалась, и Геру до разрядки со стонами доводишь, продолжая иметь пальцами, высасываешь из него оргазм, а после раскатываешь терпкий солоноватый вкус по языку и целоваться тоже лезешь, чтобы с тобой разделил, а потом извиняешься, как дурак! Я ещё никогда у чужой жопы прощения не просил за причинённый ущерб и не слышал никогда, чтобы так смеялись…
Вырубился тоже не помню как, хотя вроде протрезвел в процессе.
Проснулся от шума на кухне. Похлопав рукой по простыне, никого не обнаружил, что, честно признаться, мне не понравилось.
Кряхтя и постанывая от боли в раскалывающейся голове, в чём мать родила иду на кухню. Геру застаю в коридоре, сгребаю, где нашёл, скорее всего, пугаю перегаром и своей необъяснимой нежностью, с которой не могу справиться самостоятельно и отдаю ему. Потом слышу крик, ругань, мать его в коридоре орёт благим матом, член ей мой не понравился!
С добрым, блядь, утром, Ярослав!
Герман
Суббота — рань ранняя, около пяти утра, а меня подорвало на постели, как на гранате. Первым делом к телу прислушался… На этот раз — не сон! Вполне реальная боль в растраханном без резинки — вздыхаю, а что, был выбор? — проходе и в пояснице, ноют бёдра, и на них, судя по ощущениям, синяки и засосы россыпью. Но самое главное: рядом, разметавшись по постели, спал Он, наложив путы жарких, жадных объятий, безапелляционно, как неподкупный тиран. Сладко и ярко! Я коснулся своих губ, на которых бесконтрольно зажглась улыбка, лишь вспомнил наши ночные скачки. Тело заныло. А я… живой… Я едва не был съеден, но кожу умастили ласками, вторым слоем чувственности. И это сделал Яр, нахальное чудовище, нелюдимый… Почему нелюдимый? Со мной он… Да, он — со мной! С тихим смехом пытаюсь разжать кольцо рук — бесполезняк: рычит во сне, а я себя сахарной косточкой в лапах Цербера ощущаю. Яр утыкает лицо мне в поясницу, губами собирает тепло кожи, почти силком возвращает на подушки. Мы знакомы пару месяцев, его поступки вызывают у меня смешанные чувства — «бесишь» и «делай это почаще», потому что он как отдельно стоящий от всех мир. Планета, одна… без спутника, и вдруг решившая присвоить себе странное природное явление — Германа Туманова. И его притянувшая. Улыбчивое состояние не сходит с губ, я просто ложусь рядом, вытягиваюсь, кожа снизу чешется и стянута, и охота поваляться в ванне, но мне опять не дают выбора.
Через три часа я проснулся на краю постели — отполз каким-то мистическим образом и чудом не свалился. Встал и, натыкаясь на каждом шагу на Арчи, был отконвоирован в туалет, а дальше в душ. Раненая рука чуть побаливала, опять растревожил и посрывал свежие корочки. На сегодняшней перевязке точно сделают замечание. Балдею под сильными тёплыми струями, глажу себя, обтирая ладонями по уже проторённым его губами и пальцами путям. Если помню так остро, каждой клеточкой и нервом — значит принял, неистово захотел. Касаюсь мгновенно среагировавшего члена, горячо выдыхаю. Мы спали вместе, трахались, как умалишённые, потому что… он был пьян или… Нет! Яр был сокрушительно напорист и нежен, как летний тайфун. Слепого легко обмануть, он не увидит ни мстительной ухмылки, ни довольной усмешки, ни лживого блеска в глазах. А Яр и не пытался, ночью между нами не было ни одного фальшивого прикосновения.
Мудрю на кухне омлет с сыром и колбасой, и он явно подгорает, пока я по-идиотски мечтательно зависаю, а Арчи гремит своей миской, вылизывая завтрак.
Звук открывающегося замка вызывает лёгкий приступ паники…
Мама, вашу мать!
А Яр до сих пор в моей постели… Так, успокоительное у меня на полочке, а Соколова успокоит только… Выхожу на шум, и меня бесцеремонно хватают в объятья, трутся утренним стояком и оглушают мощным перегаром, но не могу не ответить на отчаянно счастливый поцелуй парня. Всё, приплыли! Тело спрятать не успею, так хоть прикрою…
Поздно!
Истошный мамин вопль!
— Бесстыжий! Совести нет! Гера отойди от него — он совсем голый!
— А в чем проблема, Валерия Адольфовна?! Кого стесняться? У Герыча почти такой же, только потоньше. К тому же, если что — он не видит ни хрена, а я вас так рано в гости и не ждал, — сипло вещает Ярослав под мамин разгоняющийся приступ.
Запихиваю парня в комнату, напирая всем телом, затыкаю рот поцелуем, мычит довольно и тут же втягивается, забирая активную роль, наложив ладони на мой поджавшийся зад.
— Яр… давай без крови? Одевайся, а я спрошу, что мама задумала.
— В гроб меня загнать или импотентом сделать, — ворчит Соколов, пробираясь к моим «сокровищам» уже по-собственнически. — И чего она на меня взъелась?
Отталкиваю наглые конечности, хотя… не было бы мамы в прихожей… сглатываю… а он это видит и жмётся уже сильнее, целуя в шею…
— Герка… давай… а?
— Яр… мама в доме.
— Так сказал, будто президент с визитом приехал или…
Сжимаю его волосы на затылке, а второй рукой — член.
— Сегодня же не конец света, Яркий, всё будет… но позже…
Оставляю его шипящего от досады и неудовлетворения, выхожу к маме, через придыхания и всхлипы узнаю, что скоро меня развратят окончательно, её скосит инфаркт, а она так хотела понянчить внуков. На этих словах в комнате давится и начинает дико кашлять Яр, Арчи с лаем несётся спасать.
Наскоряк похватав завтрак, Соколов забирает собаку и уходит выгуливать под монолог мамы — он с ней принципиально не разговаривает, а она остановиться не может. Мои комментарии не приносят ничего, кроме новых всхлипов, и я утыкаюсь в омлет.
Когда за Яром хлопает входная дверь, мама хватает мою руку:
— Прогони этого ужасного человека! Скажи, что больше не нуждаешься в помощи! Гера, ты же всегда был таким рассудительным и разумным, а сейчас заблудился в трёх соснах. Он тебе угрожал?
— Мам, прекрати! — глажу дрожащие пальцы. — Пойми ты, это скорлупа… внешняя оболочка, чтобы самому защититься, он совсем другой.
— Я вижу, как он к тебе подбирается. Эта… твоя пагубная склонность…
— Мама…
— Я понимаю! Я вынуждена понять и принять, потому что очень тебя люблю. Андрей… был, по крайней мере, вежлив и скромен, понимая, в какой разврат тебя втянул.
— Мама! Я что, невинный агнец на веревочке? — начинаю заводиться, и она тут же меняет тактику окучивания, не допуская нарастания моего гнева.
— Конечно, сынок, ты — взрослый человек, способный сам за себя отвечать, мама просто… для мамы… ты навсегда останешься любимым ребенком!
Теперь я виновато её обнимаю, шепча на ухо, что тоже очень люблю, но что поделать, если такой и изменюсь вряд ли.
— Я тут книги для Аннушки принесла, она забежит сегодня, ты не против?..
Гостья оставила в моей душе непонятный осадок. Я неплохо отношусь ко всем маминым подругам, но от Анны веяло каким-то обречённым холодом и запахом успокоительных лекарств, а может, и алкоголя. Её непроходящую депрессию ощутил сразу, и если у Яра это саморазрушение, то у той женщины, похоже, идёт выброс во внешнюю среду, и очень надеюсь — без агрессии. Объясняю маме, что мне не хочется принимать самому её гостей, включается давление на сострадание, мол, нельзя оставлять в беде людей.