— Мам, я слышал, у неё папа в органах, и хорошие врачи. Давай как-нибудь без твоей руки помощи? Книги эти тоже не каждый станет читать, не проникнувшись. Ещё решит, что ты её учить жизни собираешься.
Матушка обиженно идёт инспектировать холодильник и, удостоверившись, что от голодной смерти сыну умереть не грозит, начинает прощаться. Обнимаю сзади, протянув руку, худощавые плечи, утыкаюсь в шелковистую макушку: она по-прежнему носит «каре» и пользуется моими любимыми духами. И вообще, не бывает плохих матерей, дети меняются, взрослеют и…
— Мам, всё я твоей Анне передам, не переживай. Отвлекись, в театр сходи. Ну?
— Ты меня так технично выгоняешь вон?
— Мам, думаю, Яр и Арчи уже замерзли гулять. Думаешь, ему в кайф с тобой ругаться?
— Думаю, такому сорту людей наплевать на душевный покой окружающих. Надеюсь, ты не пострадаешь из-за своей святой простоты, дорогой, — меня гладят по щеке и целуют в плечо. — Попроси… пусть поможет тебе побриться.
— Сам могу! — улыбаюсь, понимая, чем закончится подобная процедура.
Провожаю маму, а сам набираю голосовым поиском:
— Яр, домой!
— Вот спасибо, а то яйца звенят у обоих. Вражеские войска покинули территорию?
— Да.
— Чай грей!
— Как скажешь.
Картину осязаю: Яр почти сидит задницей на батарее, рядом разлёгся Арчи, и два осуждающих взгляда, голубой и… сильно голубой, пилят меня на кусочки. Мороз по коже, хоть и спиной. Слышу забористый хлебок кипяточного чая из кружки и невольно вздрагиваю:
— Яр, не начинай.
— И не думал. Зато теперь отчётливо вижу, как ты относишься к моей репродуктивной системе, фюрер.
— Поумнел под действием холодных температур? Яр, ты сам это противостояние начал, зачем усугублять?
— Это так сейчас культурно матерятся? — в подсевшем голосе звенит ирония. — Нее, я по старинке привык, без приставок «усу».
— А если серьёзно, ты же ко мне не привязан, с Арчи погулял, помоги побриться и… не трать на меня выходные, — зачем-то краснею, потому что вполне ожидаемо позади меня раздаётся:
— Побриться… где? — да я почти вижу, как этот маньяк облизывается не хуже хаски.
— Ну не там, Яр, где у тебя встало!
— Да давай, — издевается, гад, и даже не скрывает этого. — Будешь гладенький. Прям как я.
— Я и так не страдаю излишней волосатостью. Или тебя что-то не устраивает? — выставляю руку вперед за секунду, как он подходит, и упираюсь ею ему в грудь, удерживая на расстоянии.
— А по тому, где вчера был мой язык, ты еще не понял?..
— Лучше бы ты молчал, — качаю головой, свободной рукой стирая с лица эту информацию. Кажется, в последнее время я слишком много улыбаюсь. Как бы не пришлось плакать.
Брить меня Ярослав решает, толкнув на «горшок», а сам садится на мои колени. Ощутимая тяжесть напоминает, что передо мной не хрупкая барышня, а вполне себе увесистый мужик, которому плевать, что мне не очень удобно.
— Чем будем брить?
— Э…
— Станок где? — Все еще слышу его смех в каждой фразе, но стоит ему нащупать в шкафчике бритву, его эмоциональный фон меняется кардинально, он весь замирает в камень и даже дышать начинает чаще.
— Не умеешь опасной брить? — вполне резонный вопрос, чтобы ответить на который у него уходит несколько минут, такое чувство, что он переживает какой-то момент своей жизни, напрочь выпав из реальности. — Яр? — касаюсь его руки, пальцы оказываются ледяными. — Давай я сам, да?
— Нет, — отпирается скорее по привычке и звенит лезвием, открывая бритву. — Всё нормально.
— Поговорим? — Он снова закрывается, захлопывая дверь своего сознания у меня перед носом, и я ничего не могу сделать, оставаясь растерянным и обескураженным.
— Если у тебя есть лишний рот — то можем поговорить, — отвечает сквозь зубы, быстро размазывая гель для бритья у меня по лицу и шее, запрокидывает мне голову и делает пробное движение по скуле. Долго смотрит, от его взгляда горит кожа, а руки, наоборот, холодеют, словно я к морозилке прижат. Обнимаю его за пояс, поглаживая поясницу, видимо, помогает, потому что он продолжает прерванное, почти ювелирно отрабатывая всю процедуру.
— Расскажи, что случилось? — не прошу, требую, нахватался у него командирского тона.
— Отвали.
— Я же чувствую, что тебе это не нравится.
— Я к бритью равнодушен.
— Тогда дело в бритве?
Я вдохом подавился, когда он меня в натуральном смысле заткнул поцелуем. Целовал, пока у меня искры из глаз не посыпались. Горели губы, чувствительно ныл укус, которым он поставил точку в муке-ласке, и ещё долго не хотелось спрашивать снова, в чём причина. Долго. Минуты две, пока он меня вытирал.
— Расскажи.
Слышу глухой стук. Скорее всего, головой бьётся.
— Мне надо уйти.
— За новой бритвой?
— За впечатлениями. Ты сказал, я свободен. Даю тебе время от меня отдохнуть.
— Я не устал, — каким-то чудом ловлю его силуэт в кромешной тьме и, выставив руку, цепляю за запястье. Всегда бесило, что он не снимает напульсники. Подцепив один и содрав с руки пальцами, касаюсь тонких продолговатых рубцов прямо по венам и резко затихаю.
— Я — устал, — бережно, даже как-то слишком осторожно высвобождает руку, — от себя, — это уже шёпотом, скорее всего, себе, но я слышу, целует меня в висок, всё так же нелогично осторожно, словно навредить боится, и быстро уходит.
Герман
Догадка накатывается нехорошим приливом: когда, немного тормозя, складываю кусочки пазлов, начинаю гнобить себя за «чуткость и дальновидность». Дал в руки Яра опасное лезвие… приставал с расспросами, когда нужно было обнять крепко и выглаживать этот липкий кошмар прошлого с кожи, из мыслей. Нельзя, чтобы человек уставал от себя, а сам сидел, как примороженный, на толчке и даже не остановил. Вспомнился последний поцелуй в висок, такой несвойственно лёгкий и… виноватый.
Не вернётся! Я вскочил, на миг теряя ориентацию в пространстве, добрался до телефона. Вызов! Абонент временно недоступен. Отправляю голосовое с отчаянной просьбой, наговариваю всё и сразу. Пусть лучше меня считает истериком! Под ногами негромко бухает Арчи, присаживаюсь и обнимаю собаку, трусь о шерсть, даю вылизать лицо.
— Он же… вернётся, мальчик? Я такой идиот.
От Автора
Порыв ещё раз попробовать дозвониться погасил в зародыше, это же детский сад. Человек должен иногда оставаться со своими мыслями, тем более, что накануне в его жизни произошли перемены. Герман прикусил губу, вспоминая события ночи. Для него, по крайней мере, это было всплытие со дна, подъём на трудный пятитысячник с углом более пятидесяти пяти градусов и ограниченным числом зацепок, на который они так и не успели взобраться с Андреем. Каган обещал какой-то сюрприз, помимо метеоритного дождя, говорил, что неделей ранее всё подготовил. Этот нелёгкий маршрут знали лишь три человека в клубе, имевшие второй спортивный разряд по альпинизму. Андрей был третьеразрядник. Трёхтысячник, который он выбрал, имел очень крутые осыпающиеся склоны, где страховка была просто необходима, но вид с вершины горы открывался невероятный!
В голове Геры неприятно зазвенело. И дело было не в воспоминаниях о прошлом… Его впервые за три года угнетала тишина; без голоса Яра, его дыхания в шею и беззлобных нагловатых подъёбок оказалось пусто. Герман дал Соколову два часа остыть, пусть даже не простив себя, включить телефон и понять, что его очень ждут назад. Но время шло, и ничего не менялось.
От звонка в дверь мужчина вздрогнул, выдыхая непроизвольно «слава Богу» и бросился в коридор слишком порывисто, скользя носками по полу и хватаясь за знакомые до каждой трещинки стены. В этот раз он насильно заставит Яра взять себе дубликат ключей. Но на его «кто?», произнесенное по привычке, в домофоне прозвучал голос Анны, доброжелательный и спокойный, без резких нот, от этого и казавшийся подозрительным.