— А все же? — спросил врач, сложив руки на груди, склонился надо мной. — Мой дед, курсант военного училища, не вернулся с войны, и мы ничего о нем не знаем.
— Я тоже учился в артиллерийском училище. В тревожном до предела октябре сорок первого прозвучал сигнал тревоги. Мы к ним привыкли. О войне мы слышали каждый день на политинформациях от политрука: «…Наши войска после упорных боев оставили город…» Но кончались политинформации на оптимистической ноте. «Врага уничтожим!», что в то время было чрезвычайно важно.
Но на этот раз тревога была настоящей. Училище построили в темноте, выдали каждому патроны и по две гранаты. И пошли мы на самую передовую. Она была не так далеко. На нас полезли танки… А мы с винтовками и гранатами… Но мы на три дня задержали продвижение немцев к Москве. По тем временам — это был подвиг курсантов. Мы не знали тогда, что командование Западного фронта решило заткнуть образовавшуюся между двумя отступающими армиями дыру курсантами. Там сдали экзамены, и нам, немногим уцелевшим, присвоили звание лейтенантов. Не дождался этого мой друг. Я нашел его вечером на снегу после нашей атаки и горько, как никогда раньше, плакал над ним, стоя на коленях.
Тогда для меня это было больше, чем страшно. Я воочию увидел и почувствовал, не так как на политинформации, войну. Курсантами было усеяно поле… Но больше всего я, пожалуй, боялся плена.
Врач откинулся на спинку стула, опустил руки на колени и о чем‑то задумался, хотя ничего особенного я ему не рассказал. То был обычный будничный эпизод из войны. Сколько их было — не счесть. Никто на войне не знает, какие потрясения его поджидают впереди.
…Зимою сорок второго на прифронтовой дороге по реке Ловати, скованной льдом, вблизи Старой Русы колонна машин и батарея попали под бомбежку. Шофер был убит. Струйка крови скатывалась по его полушубку. Я уцепился за руль, но машина завиляла и остановилась, загородив дорогу ехавшим позади. Между тем «юнкерсы» с черными крестами на крыльях заходили на второй круг. Все бежали от машин, и я побежал к берегу, упал в пушистый снег на ветки лозняка. Уже от разрывов содрогалась земля, трещал толстый лед, что‑то черное валилось сверху. И вдруг… — резкий удар по голове. Из глаз пучками посыпались искры. Я куда‑то проваливался, все поплыло, растворялось в дымке…
Очнулся я от того, что ноги лежали в ледяной воде. В ушах стоял звон, головы не повернуть. Я все отчетливее понимал свое положение, цеплялся за кусты, тянулся, но мерзлые ветки ломались. Больше всего меня пугала река. Я, кажется, звал на помощь проходивших по берегу людей, но свой голос не слышал. Двое ухватили меня за руки и поволокли по снегу. Оказался я в медсанбате — в хате, на громадной русской печке и оттуда, приходя в себя, поглядывал на другой мир. В углу висела небольшая иконка какого‑то святого, очень похожего на моего деда, на простенке качался маятник ходиков, по которым я стал замечать время своего беспамятства.
— Ужас, — сказал молодой врач. — Недолго было вмерзнуть в лед.
— Отогрелся на теплой печке медсанбата и вернулся в полк. «Пиши акт на списание машины и пушки»,
— сказали мне.
— А если бы я вместе с машиной провалился, то и акта не потребовалось бы, — пришлось возразить.
— Да… — протянул врач. — В ординаторской я слышал, что вы на Курской дуге воевали. Там поймали осколок? Я видел, шершавый…
— На Курской дуге Бог миловал, как говорят. Все обошлось, хотя и досталось в первые дни, когда поползли на нас «тигры». Но пули и осколки отлетали от меня, как горох от стенки. Одним словом — повезло. В первые дни немцы напирали так, что пришлось кое — где отступить. Но ведь был приказ — ни шагу назад! Стояли насмерть. Однако танки прорвались, и, казалось, в траншеях никого не осталось. Положение стало критическим. И в этот момент вдруг я увидел капитана, заместителя командира батальона, который поддерживала батарея. Полз он медленно к моему окопу.
— Отходи, — сказал он слабым голосом. Капитан тяжело дышал, весь бок гимнастерки был в крови. Я снял пояс с убитого ординарца, приложил свою пилотку к тому месту, где сочилась кровь, и туго затянул ремнем капитана. Это все, что я мог сделать. Капитан лежал на дне окопа и тихо стонал.