Подполковник опустил пистолет, снял фуражку. У меня на голове ничего не было.
Врач превратился весь в слух и ни разу ни о чем не спросил.
Какое‑то время мы оба молчали. За разговором ныла рана, но я крепился. Разговор с врачом отвлекал меня, чувствовал я себя лучше в его присутствии и ни словом не обмолвился своими поисками привидения, не выходившего у меня из головы.
— …Потом бои на Березине, в Белоруссии, в Польше, Восточной Пруссии, на Зееловских высотах. О них особый разговор.
Я не стал рассказывать врачу, как маршал Жуков бросил войска в лобовую атаку на подступах к Берлину. Дорого нам обошлись эти высоты, но сломив там оборону немцев, открылся прямой путь на Берлин. И добили мы в нем хваленых, вымуштрованных прусских офицеров и генералов нордической расы, после чего облегченно вздохнула вся Европа.
— Немцы на Зееловских высотах хотя и были ошарашены мощными лучами прожекторов в предрассветной мгле, все же упорно сопротивлялись и оставили заметную метину на моем теле. Осколок от мины глубоко проник и остался в опасном месте. Хирурги не решались туда залезать. Так он и сидел во мне.
— Знаю, — сказал врач. — Я видел. Теперь все позади.
— О войне сказано и написано много, — размышлял я вслух.
Врач ловил каждое мое слово, как будто стремился запомнить все, о чем я говорю. — Но эта тема, по — моему, неисчерпаема, поскольку у каждого воевавшего в окопах была своя война, своя судьба на войне. В сороковых годах хлынула легковесная волна литературы о войне с песенкой под гармошку… Потом этот бум постепенно стал утихать, потому как появились раздумья о человеке на войне, каким его видели Ремарк и Хемингуэй, а у нас Стаднюк, Симонов, Бондарев, Казакевич, поэт Сергей Орлов. Помните его слова:
… Прошло больше сорока семи лет, как закончилась война. Однополчане — батарейцы, поседевшие, постаревшие, всего пятеро приехали в Петрыкино, откуда они отсчитывали свои фронтовые дороги.
Пришли на запущенное деревенское кладбище, спугнули стаю ворон на деревьях, выразивших громким карканьем недовольство тем, что мы их потревожили над вечным покоем.
Нашли могилу комбата, привели ее в порядок. Обнажили головы, положили цветы. Помолчали. Разлили из трофейной фляги водку во фронтовые кружки, одну из которых поставили на могилу, выпили на помин души. Потом вспомнили ту холодную зиму…
Рядом у изгороди едва заметно угадывался плоский могильный холмик Кати, заросший травой. Старшины среди нас не было, и никто, кроме меня, не знал, чья это могила. Я попросил плеснуть мне в кружку еще фронтовую норму. Отпил глоток, а оставшееся поставил в кружке на могилу Кати. Все допытывались, что за таинство храню я, и мне пришлось пообещать рассказать по дороге, когда будем возвращаться.
С кладбища шли по единственной улице доживающей свой век деревушки. Впереди я заметил сидевшую на бревне у своей хаты бабку, опиравшуюся на палку. Я приотстал, а мои друзья — однополчане пошли к дому бригадира, где поджидала автомашина райвоенкомата, доставившая нас в деревню из райцентра Долгопрудово.
Я присел около бабки. Разговорились…
— Чей же ты будешь? — спросила она меня, заглядывая в лицо. — И никак енерал?.. — рассматривая лампасы.
Я отвечал, что приезжий, воевал в этих местах, приехали побывать на могиле нашего командира, погибшего зимою сорок первого.
— А — а… — протянула бабка, — и моя туды дорога.
Я попытался рассеять ее мрачные мысли, расспрашивал о Кате, ее Дочери Варе и матери — сверстнице бабки, их доме.
— Вона их дом, — показала она палкой… — Пустой. Совы в нем кричат. Окна забиты, бригадир в нево свой уголь свалил. Катькина мать, царство ей небесное, умерла. Она нянчила Варьку, ходила ей за молоком с кружкой в соседнюю деревню. Потом Варьку забрала тетка к себе, в поселок Шахты. Там она и выросла. Не узнать…
— Что же могила Екатерины так запущена?
— Никого из родни в деревне не осталось, кто же будет ходить… А ты сродственник, али так? — посмотрела на меня сощуренными глазами бабка.
Пришлось объяснить, что однажды зимою, в войну, в лютую стужу грелся в ее доме.
— А что же ее дочь, Варя, бывает в деревне?
— Намедни слух прошел, что приехала со своим… К тетке.
— На кладбище, видимо, ей некогда заглянуть?
— Може, и так. Городские они все такие.
Я, кажется, обо всем расспросил, поднялся, рассматривая хату Кати, покосившуюся, ушедшую в землю. Ее ни за что было не узнать.
— Аккурат она, Варька, — приложив ладонь поверх глаз от солнца, — легкая на помине, со своим, — сказала бабка.
— Не ошибаетесь? — хотелось мне удостовериться, так как я увидел женщину средних лет, в легком голубом платье с крылышками, шевелившимися на плечах от легкого трепетного ветерка.
Она шла легко по мягкому курчавому спорышу, которым заросла деревенская улица, как по лестнице, перебирая ступеньки. Я присмотрелся. На ней были светлые туфли на высоком каблуке, что меня
несколько удивило.
Он, почему‑то напомнивший мне черного монаха, проходя мимо, не повернул голову в нашу сторону, а она, приостановившись, поздоровалась приветливо и, глядя на меня, неожиданно встретив военного, наверное, так же, как и бабка, гадала, чей же я есть. Хотя шли они медленно, молча, но я не успел как следует рассмотреть ее лицо, Бросилась в глаза только замысловатая прическа. Волосы с затылка были зачесаны наперед так, что открывали шею, а над лбом, почти до самых бровей, свисала густая темная прядь.
Ощутив на себе мой укоризненный взгляд, наши глаза встретились. Ее лицо ответило мне застенчивым добродушием, чего я никак не ожидал.
Отойдя несколько шагов, Варя обернулась, задержав свой взгляд на мне, отстав от мужа на два — три шага. На моем лице еще не рассеялось осуждение за то, что она забыла свою мать. Она ее, конечно, не знала, но это не освобождало ее от ухода за могилой. Простить этого я ей не мог и был доволен тем, что безмолвно высказал ей свой упрек.
Я все еще смотрел ей вслед, и никак не верилось, что из того младенца выросла женщина, в облике которой угадывалось что‑то загадочное и притягательное. У меня даже появилось желание увидеть ее поближе и спросить о сложившейся судьбе. Как поверить, что ей, просыпавшейся при выстрелах гаубиц, как при раскатах грома, было уже за сорок? На какое‑то время меня захватило раздумье о быстротечности жизни. Словно очнувшись, я распрощался с бабкой и пошел к дому бригадира, где меня уже поджидали однополчане.
Даже дельфийские сивиллы, хотелось мне им сказать, не могли бы предсказать эту встречу с дочерью Екатерины, дитем войны, после стольких лет.
Занятый этой мыслью, я медленно шел по пустынной улице, стараясь плавно ступать по траве, так как неожиданным прострелом вдруг заявил о себе сидевший во мне осколок. Залезая осторожно в кабину машины, я сказал батарейцам:
— Как бы мне по возвращении домой не пришлось снова испытывать судьбу у хирургов…
Петрыкино воскресило многое и взволновало увиденным и услышанным. Некоторые события военной
поры остались в памяти на всю жизнь, и часто не оттого, что они когда‑то потрясли своей исключительностью. Нет. Механизм отбора их таится где‑то в подсознании и далеко не всегда понятен. Отложившиеся, как пласт в земной коре, события нельзя забыть, нельзя от них уйти, нельзя по своей воле избавиться, вырвать с корнем и выбросить из головы, даже если бы к тому было желание.
Так человек и живет с ними, давно прошедшими, но запомнившимися навсегда. Временами они вдруг всплывают в памяти. Об одних хочется поведать кому‑то, о других никому не дано знать.
И Петрыкино не могло пройти бесследно… Отложилось.
Оно пришло в госпитальную палату: зимняя стужа, батарея, защищавшая Москву в самые критические для столицы дни, деревушка, кладбище, дочь Кати — ребенок в люльке, как в знаменитом лермонтовском двустишии — время шло и ей, ставшей взрослой, в голубом небесного цвета одеянии «тесен показался мир» с тем «черным человеком».