Обезумев, Марфа кинулась было к тому фашисту. Кинулась, разъяренная, на расправу и будто споткнулась… По холодному снегу дотянулась руками до Марийки — своего голубенка — и успокоилась.
Начав зябнуть, фашисты нарушили свое условие и пристрелили последних пятерых, беззащитных и окоченевших, чудом еще державших перед собой бесчувственные руки и, видимо, надеявшихся на еще большее чудо.
Когда с людьми было покончено, занялись их жилищами. Три десятка костров запылало в морозный вечер, рассеивая далеко вокруг пепел. Еще не догорели костры, а немцы спешно заводили грузовики. Торопливо рассаживались по грузовикам. Грозно заревели танки.
Вскоре скрылись за взгорком бедоносные пришельцы.
Догорели и угасли костры.
Траурным покрывалом застлал пепел место, где жил в тот день еще хутор, и лежащие рядом угрюмые сиротливые поля.
Скорбела земля.
Не осталось здесь ни людей, ни хат. А письма с фронта шли… И среди них были те, которые неизменно начинались словами: «Голуби вы мои…»
Эти письма были особенно радостными: уже врага били нещадно и без роздыха гнали прочь поганую нечисть с родной земли! Но не получал ответа с родной стороны боец Прохор Андреев и потому тревожился и страшился, и не хотел верить худым предчувствиям.
Зеленым кораблем по неоглядной степи плыл к нему хутор в куцых солдатских снах, и звала его домой семья — его голуби…
СЕВАСТОПОЛЬ,
4 июля 1942 года
Уже чадят и затухают
Руины в липком зное дня,
И лица мертвых отдыхают
От грома, треска и огня.
На теле мраморной колонны
Осколков рваные следы,
И бредит воздух раскаленный,
Как раненый, глотком воды.
Ни облачка в небесной выси,
И так же пуст морской простор.
Дороги траурно повисли
На склонах одичалых гор.
Заката рана штыковая
Кровавит воду у песка,
Где все сигналит, как живая,
Братве
Матросская рука…
Теченье жизни поворотом
Тебя относит вдаль,
а мне
Труднее стало с каждым годом
Стоять на этой стороне.
Гляжу со среза глины рыжей
В кипящий стрежень бытия…
Чем дальше образ твой, тем ближе,
И не понять, где ты, где я…
Дожди не редкость в этой местности.
Здесь солнца яркого не жди.
На сотни верст
В глухой окрестности
Без передышки льют дожди.
И льют не так, как надо в мае —
С лихим приплясом по земле,
А не спеша идут, хромая,
Как инвалид на костыле.
Стоит нелетная погода,
И
Ставка,
Нервничая,
Ждет.
И в землю врытая
Пехота
Без нас в атаку не идет.
Кричала маневровая «кукушка».
Гудел вокзал. Скрипели тормоза.
Коней вводили в красные теплушки.
А у коней печальные глаза.
Катилось в степи ржание от станции,
Где в штатах новых воинских частей
Грузились в эшелоны «Новобранцы»
Гнедых и вороных мастей.
Их повезут к передовой, на запад,
Где пулями покошены луга.
Блеснут над ними молниями сабли,
И казаки помчатся на врага.
И вдруг ударят дробно пулеметы,
И упадет под плетью огневой
Подсеченный, подкошенный —
С разлету,
Горячий —
С белой звездочкой —
Гнедой.
О, сколько их, орловских и донских,
Поляжет на снегах
И рыжих травах,
Утонет на кипящих переправах,
Споткнется на дорогах фронтовых.
Уже готово было все к отправке.
А рядом, где кончается перрон,
Стояла тихо лошадь за оградой,
Смотрела и смотрела на вагон.
Она сюда, сорвавшись, прибежала,
Подхлестнутая общею бедой.
Но не услышал жалобного ржанья,
Красивый —
С белой звездочкой —
Гнедой.
И колокол ударил в тишину.
Качнулись привокзальные березы.
А лошадь все глядела через слезы
На эшелон,
Идущий на войну.
На бал в Кремле его не приглашают
Там те, кто не носили сапоги.
А он в них шел в Берлин
Через Варшаву
И возвратился с фронта
Без ноги.
Когда порой встречается с братами,
В пивную кружку водочки дольет.
И вновь в глазах усталых
Бьется пламя
И взятых,
И оставленных высот.
Пусть в стороне
От почестей и славы
Прошла его
Солдатская тропа.
Одну медаль принес он
С переправы,
А у других —
Награды до пупа.
Да он, наверно, их и не носил бы.
Он только раз
Расстроган был до слез,
Когда народу русскому «Спасибо»
Верховный вставил
В праздничный свой тост.