— С каждым разом отрицать это становится труднее, — отвечает он и возвращает свой взгляд на меня. — Ты дрожишь. — Я продолжаю пялиться на его руку, и, когда его пальцы поднимаются выше, до подбородка, он заставляет меня посмотреть в его не менее холодные, чем руки, глаза.
— Что тебе нужно, Аден? — в итоге сдаюсь я. — Ты подходишь, делаешь что-то странное, а потом уходишь.
— Делаю что-то странное? Ты подразумеваешь это, — он проводит большим пальцем по моей руке, — или это, — медленно наклоняется к шее и, проведя дыханием линию в области моей сонной артерии, отстраняется. — Что же ты считаешь странным?
А я не могу ответить, все еще чувствую покалывание на руке и мурашки на шее. Приятные они или жуткие? Я не могу разобрать. Я вообще не могу никак разобрать, какие ощущения Аден вызывает во мне чаще. С одной стороны я его боюсь, а с другой мне отчего-то приятно с ним сталкиваться.
— Все, что ты делаешь, считается странным, — в итоге отвечаю я и отстраняюсь на шаг, чтобы дать ему понять, что не хочу ощущать его рядом.
— Мило, — говорит он, обведя все мое тело взглядом. — Я сегодня разговаривал с Кэндалом, и он упомянул, что ты обладательница прекрасных форм. Докажешь?
От его слов я хмыкаю:
— Зачем мне это? Бедный Аден соскучился по женским телам?
— Ты не представляешь насколько, — с такой же ухмылкой, как у меня, отвечает он, и, если мне не показалось, в его глазах на секунду вспыхивает странный блеск, а затем он хватает меня за запястье и тащит вперед, сказав: — Идем.
Я не спрашиваю куда мы направляемся. Я не очень доверяю шестым чувствам и прочему, но сейчас уверена, что он ведет меня не в закоулок, чтобы убить, или изнасиловать, а потом убить. Аден направляется куда-то за здание, где я еще ни разу не была и куда еще ни разу не смотрела из окна. Я вообще не помню, когда подходила к большим решетчатым окнам в коридорах.
Мы сворачиваем в последний раз и оказываемся на небольшой поляне, обведенной полукруглым забором. Из земли торчат палки. Кажется я догадываюсь, что это за место, но чтобы убедиться, мне приходится вырваться из хватки Адена и сделать несколько тяжелых шагов вперед. Я чувствую, как ботинки местами проваливаются в мокрую землю, но продолжаю идти. Оказавшись у первой доски, я ищу имя того, кто здесь похоронен, но не нахожу. Как и на следующей палке, как и на последующей.
Безымянные могилы? Заключенные, умершие здесь по вине чьей-то жестокости или самоубийцы? А может, под одной палкой вообще лежит несколько тел для экономии земли? Здесь ли похоронены те, кто сгорел много лет назад? Мне становится зябко и зубы начинают стучать то ли от холода, то ли от высокого процента мрачности этого места.
— Зачем ты привел меня сюда? — слегка писклявым голосом спрашиваю я, сложив руки на груди и повернувшись к Адену полубоком.
Засунув руки в карманы, он смотрит на меня несколько секунд, самым серьезным взглядом, который мне доводилось видеть, а потом шагает вперед.
— Здесь можешь оказаться и ты, если будешь слушать таких как Сэйдан и Кэндал, — объясняет он, остановившись в пару шагах от меня.
— Что ваша шайка пытается сделать со мной? Почему вы постоянно говорите мне разные вещи? Ваш план: запутать Адэну?
— Наша шайка? — удивленно говорит парень, после чего преодолевает оставшееся расстояние. — Эти люди мне не друзья.
— Тогда чего вы все добиваетесь?
Снова замолчав, Аден поворачивается к ближайшей могиле и, опершись на торчащую палку рукой, начинает объяснять:
— Наверняка ты слышала, что я один из первых, кто попал сюда после восстановления тюрьмы. — Тюрьмы. Я киваю. — Раньше не было такой неприязни между заключенными, они пытались поддерживать друг друга. И я тоже пытался поддерживать других, а после прихода Сэйдана что-то изменилось. Он словно вводил других под гипноз, говорил им, как правильно ненавидеть других людей. Этого парня стоило отправить в психбольницу, а не сюда. Но со временем и он изменился, ему наскучило убеждать во всякой гадости других, однако след остался. Меня, Гиду, Кэндала и еще двоих парней и трех девушек не удалось убедить в этом, мы не стали слушать его. Каждый из нас считал, что заключенные в этом месте становятся одной семьей, и мы не должны ненавидеть друг друга. Я считаю так по сей день, но ходить и втирать это каждому не собираюсь. Эти люди хотят грубости, эти люди и есть воплощение грубости, но они бояться тех, кто «выше» их, «старше», как раз таких как я, Сэйдан, Кэндал и Гида. И знаешь, я рад этому, потому что если бы все-таки позволил себе мягкость, меня бы затоптали, несмотря ни на что. Так вот к чему я веду: не смей верить тому, что говорит один из вышеперечисленных парней, потому что они по сей день не только искусные лгуны, актеры и прочий сброд, но и по-прежнему не утеряли свой дар убеждения.
— Почему я должна поверить тебе и почему тебя касается то, что происходит со мной?
— Я устал оттого, что каждый новенький становится жестоким роботом. Заключенные здесь, словно вышли из инкубатора, и только единицы продолжают иметь свое видение нашего мира и хранить свое мнение, не прогибаясь ни под кого. В конечном итоге, жестокие не доведут нас до добра. Из-за таких, как они, может случиться непоправимое. Ты знаешь настоящую историю, почему это здание загорелось много лет назад?
— Настоящую?
— Да. Не ту, что рассказывают в городе или где еще, а самую что ни на есть настоящую.
— Расскажи мне, — прошу я.
Аден снова зависает. Молчит, смотря на свою руку, лежащую поверх палки. Его губы поджимаются, когда он поглаживает пальцем палку. Я даю ему время собраться, мне некуда спешить, и как ни странно, в этом месте я чувствую себя намного спокойнее, чем на переднем дворе или в здании. Здесь ощущается спокойствие и безопасность, потому что здесь нет живых, здесь только мертвые. Наверное, я бы смогла выйти и просидеть здесь всю ночь, но в позднее время покидать тюрьму, — как легко теперь называть ее так, — заключенным нельзя. В тишине слышится свист ветра, в какой-то момент неожиданно срывается дождь. Мы с Аденом прячемся под тонким навесом, плюхнувшись прямо на полумокрую бетонную и порядком узкую дорожку. Оперев локти на согнутые колени, парень наконец-то собирается с мыслями и погружает меня в самый жуткий рассказ, который неизвестно от кого ему пришлось услышать и который он почему-то считает «настоящим».