Мой взгляд падает на парня, который является братом... Зака? Вроде так его звали. Он с ревом бьет охранника и тот падает, но ему на помощь приходят два других. Первый ударяет дубинкой по коленям парня, отчего тот падает на них, а когда замахивается второй, весь холл будто замирает, каждый понял, куда целится мужчина. Противный хруст разносится по пространству. Мое тело дрожит, а глаза зажмуриваются, я знаю, что на самом деле запах крови не достигает до второго этажа, но все равно чувствую его так, будто стою над проломленной головой парня. Из меня выходят беззвучные рыдания. Они проломили парню череп просто за то, что он хотел отомстить за своего брата. Отомстить же? Иначе все это представление не объяснить.
На мои плечи ложатся ладони, и Сэйдан толкает меня куда-то.
— Давай уйдем отсюда, — шепчет он мне на ухо.
Но уходя, я слышу рев охранника:
— Так будет с каждым, кто посмеет взбунтоваться. Этот парень станет теперь удобрением для растений и кормом для насекомых. Если хотите отправиться вслед за ним в землю, вперед! Вас никто тут не держит, чертов малолетний мусор!
И вот тогда я позволяю себе заплакать. Торможу прямо посередине коридора и падаю спиной на грудь Сэйдана, рыдая и по-прежнему держа глаза закрытыми. Он продолжает держать меня за плечи, но ничего не говорит. Я чувствую запах хозяйственного мыла, исходящий от него, и теплоту его тела, пробирающуюся сквозь нашу одежду.
Это жестокое страшное место. Здесь происходят жестокие страшные вещи. Я хочу выбраться отсюда. Хочу бежать. Чем эти мужчины с дубинками лучше нас? Чем они не убийцы? Такие твари, как они, должны сидеть здесь, а не мы — люди павшие под несправедливостью. Несправедливость. Тупое, бесячее слово, которое придумал идиот! Такое слово не должно существовать в нашем мире, как и вообще все слова с «не»!
— Прекрати! — цедит сквозь зубы Сэйдан. — Возьми себя в руки и двигай ногами быстрее!
Придя в себя, я вытираю глаза рукавом комбинезона и открываю их, делая медленные вдохи и выдохи. Стуки сердца выравниваются, как и мысли в моей голове. Вырвавшись из рук Сэйдана, иду к себе как можно быстрее. Вряд ли я выйду сегодня до ночи и вряд ли смогу спуститься в холл в ближайшие восемь часов, или восемь месяцев, или восемь лет.
Открыв клетку, прохожу и не успеваю ее закрыть, как протискивается парень.
— Ты довел меня, теперь можешь идти по своим делам, — говорю я ему, плюхнувшись на кровать и вытирая лицо все еще местами влажным полотенцем.
— У меня нет никаких дела, — отвечает Сэйдан и опирается поясницей на дряхлый стол. Сложив руки на груди, он строго смотрит на меня. Отец так же смотрел, когда собирался отчитать за что-то или перед тем, как отправить в ход кулаки. — Тебе нельзя быть такой чувствительной.
— Не тебе говорить, что мне можно, а что нет, — грубо отвечаю я и, опустив взгляд, ковыряю вылезшую в полотенце нитку.
— Чувствительным особам здесь сложно.
— Придуркам тоже, — парирую я, имея в виду и его, и заключенных, додумавшихся до того, чтобы наброситься на охрану. Из-за их глупости все закончилось убийством. Успокоившись окончательно, я позволяю себе задать вопрос, который неожиданно стал для меня сейчас самым важным: — Это именно то, что тебе нравится?
Сэйдан отталкивается и, подойдя, садится рядом. Мы смотрим друг на друга, и, когда он произносит следующее, я вижу в его глазах искренность:
— Я люблю бои, а не убийства, Адэна.
Я обвожу взглядом его черный комбинезон и задаю следующий вопрос:
— Кого ты убил?
Когда на его губах появляется кривоватая улыбка и самовлюбленный отчасти пугающий взгляд, я понимаю, насколько глупый задала вопрос, потому что ответ мне точно не понравится.
— Свою девушку.
Да, точно не понравился. Но смысла останавливаться нет.
— За что ты ее убил?
— Слишком банально, за измену, причем жесткую. Я был довольно импульсивен в те времена.
— Если бы можно было перемотать назад, совершил бы ты убийство вновь?
Его глаза будто стекленеют, когда он задает встречный вопрос:
— А ты?
Я уже задумывалась о подобном, но мысли мои никогда не требовали серьезного ответа. Я просто думала о том, что могла пережить изнасилование. Но могла бы я пережить его всерьез? Сейчас я копаюсь намного глубже, чем наедине с собой. Изнасилование — это большая психологическая травма, и после нее может дойти до самоубийства. Нашла бы я выход от моральной боли в суициде. Наверное, это убийство должно было совершиться по одной из причин: чтобы я получила наказание за свои грехи, сидя здесь, или чтобы нашла спасение от самоубийства или чего-то еще. В общем, как не посмотри, а настоящую причину не найдешь. Делается то, что суждено. Мне суждено было убить и сидеть здесь.
— Да, — наконец-то разобравшись в себе, отвечаю я.
— Ты ответила за двоих.
— Сэйдан, — зову я, хоть он и сидит рядом, и продолжая ковырять нитку, вижу боковым зрением, как он поворачивает голову в мою сторону, — кто-нибудь хоть раз пытался совершить побег из этого места?
— Да, — пауза, — я, например.
Это заставляет меня обратить на него внимание.
— Я думала, ты любишь это место.
— Никто не любит это место, даже те, кто ведет себя так, как будто обожает его. Мои родители наверняка уже умерли. Когда я сел, они уже были больны и стары.
И вдруг меня осеняет одна вещь, которой раньше я не придавала особого значения.
— Подожди-ка... если ты один из первых, то получается, ты здесь уже... уже одиннадцать лет?!
Поджав губы, он кивает.
— Да, столько. Как и Гида, как и Аден, как и Кэндал.
— Каков же твой срок?
— Пятнадцать лет.
Значит, ему больше двадцати пяти. Возможно, ему было от шестнадцати и до восемнадцати, когда он убил свою девушку. Боже, сколько же ему лет на самом деле? Я хочу спросить, но рот не открывается. Одиннадцать лет он бродит по этим коридорам. Одиннадцать лет его глаза видят кровь, и неизвестно, сколько уже было увидено убийств в этих стенах. Одиннадцать лет он просто существует, а не живет. Как здесь не стать холодным и агрессивным? Как не закалиться до такой степени, будучи увидел столько ужасов? Я словно начала смотреть на этого парня по-другому, словно он стал другим.
Одиннадцать лет... Все здесь, и я в том числе, просидим здесь то время, которое называют самым ярким в жизни человека. Молодость. Мы — букеты, которые должны были расцвести, в итоге завянем и сгнием. Сгниет наша молодость. Это действительно страшно. Почему мы просто не смогли стать обычной детской колонией с нормальными законами в стране и в ней самой? Почему это место стало тюрьмой, путем в несколько долгих лет, когда заходишь юным, а выходишь уже взрослым? Для меня, это как машина времени. Ужасно. Все очень ужасно. Все очень-очень плохо. Десять лет мне предстоит жить в этом месте, я должна буду выжить. Но что мне делать, когда выйду? Мне будет двадцать семь лет, судимость в кармане и ни гроша за спиной. Чем я займусь? Нормальные люди наверняка будут шарахаться от меня, как и нормальные мужчины. Даже зная о несправедливости в нашем городе, в нашем государстве, люди все равно будут шарахаться тех, кто отсидел, даже зная о них, что сидел он за невиновность. Мне придется выбраться, очистить свое имя насколько это возможно, убедить, что я хороший человек. Однако останусь ли я хорошей до того, как выйду? Тюрьма меняет людей, особенно такая жестокая, как наша. Мне стоит смотреть в завтра, потому что что будет через десять лет, мне неведомо.
— Я сочувствую тебе, — тихо произношу.
Хриплым голосом и так же тихо, Сэйдан отвечает:
— Мне это не нужно.
— Ты знаешь, что будешь делать, когда выйдешь?
— Построю дом, посажу дерево, выращу сына.
— Выращу... - я почему-то хихикаю от этого слова.
— Как растение.