Звук продолжается целую вечность, и я уже не могу разобрать: за стеной он или в моей голове. Я тихо шепчу «тук, тук, тук, тук», пытаясь так успокоиться, но ничего не выходит, и тогда, высунув руку через щель, сделанную из одеяла, я шарю ею по тумбочке, и, когда нахожу тюбик, засовываю его в свое логово и, открыв, достаю снотворное, после чего тут же отправляю его в рот. Я знаю, что оно может не подействовать ночью, потому что ему нужно много времени, чтобы начать действовать, однако я все же надеюсь, что меня вырубит на нервной почве через несколько минут. Я просто хочу избавиться от этого звука, а утром сделать вид, что его не было.
Не могу сказать, в какой именно момент это произошло, но меня вдруг одолела злость. Рыкнув, откидываю одеяло и сажусь, смотря на решетку, хорошо освещенную лучом луны, пробравшейся сквозь маленькое прямоугольное окошко. По ту сторону никого нет, но звук продолжается, и когда из-за края стены вдруг выглядывает обгоревшее лицо, я захлебываюсь воздухом и не могу пошевелиться. Злость исчезла, остался только липкий страх. Рот открывается и по комнате разносится громкое быстрое дыхание. Мое дыхание.
Я не могу отвернуться, не могу закричать, ничего не могу, только смотреть в глаза без глазниц, окровавленную кожу, местами покрытую волдырями. Парень ничего не делает, просто стоит и смотрит, а потом, вдруг ни с того ни с сего, его голова раскалывается надвое, и он навзничь падает на пол. И тогда я кричу. Кричу так громко, что саднит горло.
«Заткнись!», «паршивка!», «закрой свой рот!» и прочее, сыпятся из разных камер, и я заставляю себя заткнуться, чувствуя, как слезы струями текут по моим щекам. Зажмуриваю глаза крепко-крепко и делаю десять глубоких вдохов. Мне показалось. Мне показалось. Мне показалось. Стараюсь задействовать самовнушение и, когда вновь распахиваю веки, тела за решеткой нет и крови тоже. Меня начинает пробирать истерический смех, я плачу и одновременно смеюсь, кусая костяшки своих пальцев.
На дрожащих ногах я поднимаюсь и делаю пару шагов вперед. В какой-то момент мое сознание мутнеет, в теле появляется какая-то невесомость и неожиданно я...
Я упала в обморок. Видимо, от шока. Открыв глаза, вижу дневной свет, заливший клетку, топот ног слева. Заключенные проходят мимо, не замечая меня, лежащую на полу, никому нет дела до этого, что, в принципе, ожидаемо. Потирая затылок, который болит так, словно по нему били молотком, сажусь. Мои глаза щурятся, на какие-то пару секунд перед ними все плывет. Понятия не имею, сколько сейчас времени, но почему-то мне кажется, что утро уже позади.
Выходить из комнаты совершенно не хочется. Я сажусь на незаправленную, скомкавшуюся постель, и обнимаю притянутые к груди колени. Увиденное мною второй раз нельзя отнести к «показалось», это было правдой, это по-прежнему правда. Я бы хотела разобраться во всем этом, но мне не позволит страх. Да и вряд ли кто знает, что за чертовщина творится. Можно ли назвать обгоревшего парня призраком? Нет, он больше похож на зомби. Весь прогнивший, сгоревший, его лоснящееся тело походит на живое, покрывшееся потом после труда. Так кто же он? Я бы могла отнести это к чьей-то злой шутке, но как объяснить пустые глазницы и расколовшийся череп в конце? Я вынуждена вернуться к тому, что сделала в прошлый раз — забыть обо всем, сделать вид, что ничего не было.
Необходимо дышать, жить дальше. Я должна пройти этот мрачный страшный путь до конца, должна выбраться и не позволить этому месту сломать меня. Мне страшно, холодно и одиноко здесь, но разве я единственная, кто применяет эти слова? Возможно, каждый вечер, перед сном заключенные плачут, отвернувшись к стене, и мечтают так же, как и я, дойти до конца, не сломаться под грузом своей же жестокости. Здесь каждый как волк без стаи, и внутри меня что-то сжимается от этого понимания. Я чувствую жалость к себе и другим, не могу не чувствовать ее. Подняв голову к потолку, позволяю такой же одинокой слезе, как и мы все здесь, стечь по моей щеке. Находясь здесь, нельзя чувствовать ничего кроме злости, боли и одиночества. С каждым днем я понимаю тюрьму все лучше и лучше.
— Что ты чувствуешь? — спрашивает тишина.
— Одиночество, — отвечаю я.
— Я тоже.
Нет, стоп, это не тишина. Я поднимаю голову и вижу по ту сторону Адена. Обхватив руками решетки, смотрит на меня без какого либо выражения. Его лицо пустое, будто он сделан из воска. Мы просто смотрим друг на друга.
— Что ты чувствуешь? — спрашиваю я.
— Боль, — отвечает он.
— Я тоже.
Прежде, за все то время, что нахожусь здесь, я не могла никого понять. Но сейчас, такое ощущение, будто Аден мое отражение. Раньше никого так не чувствовала, даже своего младшего брата. Мне были неведомы чужие чувства.
— Что ты чувствуешь? — спрашивает парень.
— Злость, — отвечаю я.
— Я тоже.
И, оттолкнувшись, он уходит, оставив меня наедине с собой, и я вновь зарываюсь лицом в руки, прячась от всего мира. Возможно ли найти место, где можно не бояться о небезопасности? Есть ли хоть одно такое, хоть в одном уголке света? Наверное, где бы ты не был, всегда есть какая-либо опасность для жизни. Как говорил папа, можно умереть, утонув в стакане и выжить после крушения самолета. Раз на раз не приходится, у каждого своя судьба, и от нее не убежишь на другой конец света, как и от смерти.
Я хотела просидеть здесь весь день, но сейчас ощутила потребность убежать подальше от своего убежища. Поднявшись, достаю письмо мамы и притянув его к груди, шепчу:
— Дай мне сил, прожить эти десять лет, — а потом вновь сую его под подушку.
Письмо мамы греет, оно наполняет меня силой, и я рада, что она написала его и прислала. Даже во мраке можно найти свет, и мой свет — это письмо мамы.
Закрыв клетку, останавливаюсь и смотрю на пол. Там, где стоят мои ноги сейчас, лежала тело. Парень упал прямо сюда, но как и в тот раз, не оставил следа ни на стене, ни на полу. У меня итак ничего нет, поэтому я была бы не против доказательств. Доказательств для себя самой. Покачав головой, ухожу подальше от клетки, от всех этих клеток, расположенных по обе стороны коридора.
А потом... а потом я перехожу на бег, и кажется, что ужасы остаются позади. Как будто я бегу к свету. К заветному выходу.