Я киваю. Пусть такое дружелюбие видеть немного странно, но я все равно принимаю его. Не могу поверить, что Гида может стать для меня хорошим другом. Быть может, мы уже стали друзьями, сами того не осознавая. Мне приятно знать, что я нашла человека, который может помочь мне и выслушать меня. Такие люди должны быть рядом, особенно когда ты находишься в подобном месте.
Мы проходим холл, и я бросаю взгляд на время. Почти двенадцать часов дня, неплохо меня вырубило, теперь бурчит желудок из-за того, что не покормила его. Оказавшись в зале, я вижу несколько заключенных, бьющих либо друг друга, либо грушу. Вспоминаю себя позапрошлой ночью. Здесь было так спокойно, так тихо и... легко. Я понимаю, почему это место — сердце Гиды. Его невозможно не любить, оно единственное, где можно спрятаться и спокойно послушать тишину.
Никто не смотрит на нас, когда мы проходим мимо, все увлечены своим делом. Мы скрываемся за углом, и моим глазам придается железная дверь. Гида копошится в кармане, а потом с замком, и мы попадаем внутрь, кажется, через целое столетие. Девушка отходит в сторону, рукой предлагая зайти первой. Внутри не густо, но и не пусто. Есть столик, половина одной его ножки забита кирпичами, на нем стоит глиняная ваза, забитая букетом осенних листьев, рядом с бумагой лежит перо, несколько капель краски от которого попали на бумагу. Я хмурюсь, последний раз я видела перо у покойной бабушки, ее семья хранила его из поколения в поколение, где откопала его Гида мне бы хотелось узнать. Возможно, прислали родители, хранившие его, как и моя бабуля, царствие ей небесное. Рядом со столом стоит маленький пластмассовый стул, местами кривой. Пол такой же грязный, как и во всем здании, кроме холла. Холл всегда идеальный, его моют чаще, чем остальное. Между стулом и кроватью виднеется тонкая полоска прохода, а от двери до постели всего один широкий шаг семилетнего ребенка. Комнатка и впрямь забитая, но такая уютная. Никаких тебе решеток, ничего такого, что портит настроение ежедневно. Здесь даже есть светильник, к которому я подхожу и включаю. Комнату освещает мягкий свет, и Гида закрывает дверь, потому что дневной нам больше не нужен.
— Он иногда барахлит, но служит мне уже пять лет, — говорит девушка, имея в виду светильник.
— Как тебе позволили забрать эту комнату? — с восхищением говорю я и присаживаюсь на край кровати. Она в разы мягче, чем моя.
— С чего ты взяла, что мне позволили? — с ухмылкой дрянной девчонки задает встречный вопрос. — Я, можно сказать, своровала эту комнату. Когда охрана делает обход, чтобы проверить всех заключенных, я сплю в своей клетке, а в остальное время тусуюсь здесь. Эту кровать помог мне перетащить Аден. Все это добро я нашла в закоулках тюрьмы, некоторые комнаты закрыты по сей день, за одними из них находится имущество того времени, когда здание еще не охватил пожар, а за другими, поговаривают, сгнившие тела сгоревших. Говорят, места слишком мало, чтобы похоронить всех, поэтому им выделили комнату и сбросили туда. Наверное, сейчас там только кости. Я пыталась взломать все пять дверей, но получилось только две. За первой я нашла кровать и несколько вполне пригодных матрасов, за второй разыскала кирпичи, столик, стул и бумагу, а еще глиняную вазу. Там много всякого хлама, это настоящая свалка, но, кроме этих вещей, ничего интересного и нормального там больше нет.
Я позволяю себе лечь на постель, оставив ноги на полу, потому что мне лень снимать ботинки с наличием тысячи шнурков на них.
— Ты можешь спокойно закинуть ноги, не надо разуваться, я не парюсь по этому поводу, — говорит мне девушка, и сама падает на постель рядом.
Я смотрю в потолок и вспоминаю, как в детстве мечтала усыпать его хотя бы самодельными звездами, потому что купить покрытие мы не могли позволить. Подруги говорили, что у богатых много таких потолков, мы часто бегали толпой к богатым домам и заглядывали в окно. У некоторых действительно были красивые потолки, усыпанные либо звездами, либо сердечками, либо еще бог знает какой ерундой. Я вдруг улыбаюсь при воспоминании своих детских желаний. Честно сказать, я бы и сейчас была не против звезд.
— Гида? — шепчу я, и в ответ приходит короткое «м?» — Ты помнишь, о чем мечтала в детские годы?
— О вкусной еде, о теплом одеяле, о пижаме и о друге, — перечисляет девушка. — Моя семья была слишком бедной, настолько бедной, что дедушка умер от голода, поэтому я многое не могла себе позволить. А друзей у меня не было, потому что я была слишком закрытая. У нас дома был один единственный красный маркер, помню, как нашла бумажный пакет на улице и, принеся домой, нарисовала на нем глаза и рот, после этого пакет был всегда со мной: сложенный в кармане, прижатый к груди в кровати ночью, лежащий рядом во время обеда. Всегда. Он до сих пор лежит у меня дома, и я надеюсь, мать его не выбросила. Спрашиваю об этом у нее каждый год, когда отправляю письмо, — последние слова она говорит с широкой улыбкой. И это первая искренняя улыбка, которую я вижу в этом месте. Мне тоже хочется улыбаться при виде нее, и я себя не сдерживаю.