— Помогите мне, сударь, — перестав играть, сказал этот человек. — Я не только инвалид, но еще и болен дурной болезнью. Скоро у меня не будет даже носа, чтобы играть.
Жали опешил. Ему казалось, что Европа навсегда избавилась от подобных зол, от подобных мучений. Этот человеческий обрубок, цепляющийся за жизнь прогнившим носом, этот прозорливый и грозный паяц смотрел на него, выражая протест звуками флейты, приводя его в ужас. Он перепрыгнул через калеку и убежал прочь, вынеся от этого наглядного примера западных привилегий смешанное чувство страха и удовлетворения.
На другой день Жали показалось, что все это было кошмарным сном — настолько мягким и бархатистым сделался окружающий пейзаж, нежным — воздух. Он встал, готовый принять это вознаграждение, подаренное ему ночным отдыхом и преподнесенное вездесущей справедливостью. Солнце, если можно так выразиться, наконец воссияло. Приехал Рено, а с ним — и весь заново обретенный багаж.
Рено нарушил предписания врачей, чтобы повидаться с Жали: потом он вернется во Францию и продолжит лечение.
— Я не дамся английским хирургам, — сказал он.
Жали сравнивал Рено с англичанами, на которых он походил своим нордическим типом. Однако у англичан под их неприступной внешностью угадывалась вялость, инертность, нерешительность как в мыслях, так и в словах. А его друг был нервным, обольстительным, раскованным в речах и поступках. Рено открывает ему глаза на Англию — бывшую колонию французской Нормандии — с куда меньшей язвительностью, нежели британцы относительно Соединенных Штатов — бывшей колонии англичан. Он гуляет по улицам, являя бездну остроумия, демонстрируя такую общительность и простоту, что Жали чувствует, как его привязанность к нему постоянно растет.
— Здесь меня не отпускает ощущение, что я играю в игрушки, — поясняет Рено. — Англичане — единственные люди, которые верят в то, что делают. Поэтому у них и такой вид — розовощеких детей, одетых, как взрослые. Вы увидите, как это контрастирует с желчностью сухой Франции, где все ходят зеленые от зависти, желтые от безысходности и черные от нужды.
Жали рассказал другу о своем дебюте в Лондоне, о своей встрече с Анжелью.
— Так теперь вы пристаете к моим землячкам? Браво! — сказал Рено. — Я рад, что первое, что вы узнали о моей стране после меня, это — проститутка. Французские проститутки за границей — женщины по большей части изумительные, энергичные, живущие, не зная ни слова ни на каком языке, кроме родного, и страдающие от одиночества — без эмиграционных служб, которые могли бы им помочь, отвергнутые консульствами, не признаваемые собственными соотечественниками, сами защищающие свою шкуру от убийц и полицейских, сурово экономящие, но сохраняющие неизменную любовь к родине. Француженки чем выше по общественному положению, тем больше отдаляются от нации: а проститутки — зачастую самые большие, после монашек, патриотки.
Впервые после отъезда из Азии Жали надумал составить опись драгоценностей, которые он велел взять при своем поспешном бегстве. Когда с Бонд-стрит приехал ювелир — английский поставщик королевского двора Карастры — и увидел их в этом убогом номере, он чуть не упал. Он глядел на Жали такими же глазами, какими женщины смотрят на витрины его магазина. Сокровища не умещались на кровати. Тут были и нити розового жемчуга, и золотые слитки, и бирманские рубины цвета голубиной крови из могокских[15] копей, и черные сапфиры из Шантабуна, исцеляющие от змеиных укусов, и кольца для больших пальцев ног, и золотые браслеты для щиколоток с черной эмалью — такие тяжелые, что напоминали скорее оружейные, чем ювелирные изделия, и изумруды без единой трещинки, словно менгиры, и, наконец, в развязанном узелочке из Тго носового платка — груда неоправленных бриллиантов. Для начала, под дворцовые королевские диадемы, ювелир ссудил ему несколько десятков тысяч ливров.