Произошло это без всяких административных нажимов, в порядке самодеятельности масс. Самодеятельность проявлялась порой в самых неожиданных и смешных буффонадах.
Маяковский, например, рассказывал мне, будто молодые москвички, назначая рандеву своим поклонникам, произносят два слова:
— Твербуль Пампуш!
И те будто хорошо понимают, что так называется популярное место любовных свиданий: Тверской бульвар, памятник Пушкину.
Этот Твербуль Пампуш был мне особенно мил, потому что в нем слышалось что-то украинское. В 20-х годах в Москве существовало двустишие:
На Твербуле у Пампуша
Ждет меня миленок Груша.
Вообще такие новообразования нередко имели для русского уха какой-то иноязычный оттенок, и когда Кооператив сахарной промышленности стал сокращенно называться Коопсах, Маяковский ощутил это слово как библейское имя:
(“Юбилейное”)
Сравни у Алексея Толстого: “Катя боялась некоторых слов, например, совдеп казался ей свирепым словом, ревком -страшным, как рев быка”.
Словесные агрегаты так часто встречались в тогдашнем быту, что даже самые простые слова воспринимались как склеенные. В.И. Качалов рассказывал, что, увидев на двери какого-то учреждения надпись ВХОД, он остановился в недоумении, размышляя про себя, что же может она означать, и в конце концов решил, что это: “Высший Художественный Отдел Дипкурьеров”.
Филологи, говоря об этих сращениях слов, любят указывать, что они существовали и прежде: “Российское общество пароходства и торговли” называлось РОПИТ, а “Южно-Русское общество торговли аптекарскими товарами” — ЮРОТАТ. Такие сокращенные наименования были присвоены еще нескольким коммерческим фирмам: РУСКАБЕЛЬ, ПРОДУГОЛЬ, ПРОДАМЕТ [На это указывает и Горнфельд, стр. 152-158, и Тимофеев, стр. 87-90, и Боровой, стр. 143-156.].
В те времена, вспоминают филологи, такое словотворчество было распространено в почтово-телеграфных сношениях представителей власти и торгово-промышленных фирм. Тогда работники почтово-телеграфного ведомства снабжались особыми списками сокращенных адресов и названий. В этих списках генерал-губернатор назывался Генгру, главный инспектор по пересылке арестантов Гипа, а управление военных сообщений Упвосо [Проф. А. Баранников, Из наблюдений кад развитием русского языка в последние годы. Ученые записки Самарского университета. Самара, 1919, стр. 28. ].
Все это так. Но мне кажется, что приведенные примеры никак не подходят к настоящему случаю. Раньше всего потому, что их было слишком уж мало. Они ничего общего не имели с массовой, я бы сказал, эпидемической тягой к сращению слов, какая обнаружилась в 20-х годах, когда даже старые слова, относящиеся к старым понятиям, стали сочетаться по-новому.
“Разница между образованиями дореволюционными и современными, — говорит профессор А. Баранников, — в широте распространения. В то время как до войны подобные термины были доступны только немногим лицам, после революции они стали всеобщим достоянием” [Проф. А. Баранников, Из наблюдений кад развитием русского языка в последние годы. Ученые записки Самарского университета. Самара, 1919, стр. 28. ].
Разница, как мы увидим, чрезвычайно существенная.
“Попробуйте выговорить и понять, что это такое “Ка-хе-два”, “Ка-хе-ка” и черт его знает еще как! Что это за собачий язык нам навязывают. Назовите по-человечески, чтобы было ясно, что это за машина”.
(Н. С. Хрущев — на XXII съезде КПСС)
Конечно, бывало и так, что наряду с революционными массами за словотворчество брались канцелярские выдумщики, не раз сочинявшие такие комбинации слов, которые были прямым издевательством над русскою речью. Например, из скромного названия школьный работник они сварганили бесстыдное шкраб.
Будь я педагогом, я сильно обиделся бы, если бы кто обозвал меня таким какофоническим словом.
Потому что одно дело — рабочий, работник, а другое дело — раб. Назвать советского гражданина рабом, вряд ли такова была цель кабинетных сочинителей этого слова.
Шершавое звукосочетание шкр начисто отвергается русской народной фонетикой.
Лев Боровой цитирует драгоценный отрывок из воспоминаний А.В. Луначарского:
“Я помню, как однажды я прочел ему (В.И. Ленину) по телефону очень тревожную телеграмму, в которой говорилось о тяжелом положении учительства где-то в северо-западных губерниях. Телеграмма начиналась так: “Шкрабы голодают”.
— Кто? Кто? — спросил Ленин.
— Шкрабы, — отвечал я ему, — это новое обозначение для школьных работников.
С величайшим неудовольствием он ответил мне:
— Я думал, что какие-нибудь крабы в каком-нибудь аквариуме. Что за безобразие назвать таким отвратительным словом учителя! У него есть почетное название — народный учитель; оно и должно быть за ним сохранено” [ Л. Боровой, стр. 168. Ф. Ф. Грищенко, бывший инспектор Уралоно, сообщил мне в недавнем письме, что в 1924 году слово шкраб было официально запрещено А. В. Луначарским в особом приказе по ведомству Наркомпроса. ].
Такой же несоветский, плантаторский смысл имеет дикое словечко рабсила.
Вообще канцелярская пошлость немало навредила и здесь. Стихийное живое словотворчество она превратила в бездушное сплетение мертвых слов, отвратительных для русского слуха. Появились такие чудовищные сочетания звуков: Омтсгаушорс, Вридзампло, Мортихозупр, Лабортехпромтехснабсанихр и сотни других.
Вся эта тошнотворная чушь навязывалась и навязывается русскому языку безнаказанно.
“Вот я открываю наугад “Список абонентов Ленинградской городской телефонной сети”, — пишет Борис Тимофеев в 1960 году, — и сразу натыкаюсь на Ленгорметаллоремпромсоюз и на Ленгоршвейтрикотажпромсоюз [ Примеры этих бюрократических слов см. Л. Боровой, стр. 153, Б. Тимофеев, стр. 88. “Язык газеты”. М.-Л., 1941, стр. 175 и др.]. Хороши “сокращения” из двадцати шести букв!
Работник Липецкого совнархоза В.С. Кондрашенко с понятным негодованием пишет о таком “сокращении”, как Росглавстанкоинструментснабсбыт. “Тридцать одна буква в одном слове! — возмущается он в письме. — Попробуйте быстро вымолвить это слово по междугородному телефону или в служебном разговоре!”
В подобных словах нет ни складу, ни ладу, ни благозвучия, ни смысла *. Они совершенно непонятны читателям и превращают русскую речь в тарабарщину.
Еще через год, на XI съезде партии, Ленин сослался на “пример нескольких гострестов (если выражаться этим прекрасным русским языком, который так хвалил Тургенев)” и обрушивался на “коммунистическое чванство — комчванство, выражаясь тем же великим русским языком” [В. Д. Бонч-Бруевич, Как работал Владимир Ильич. (Из воспоминаний.) “Читатель и писатель”, 1928, № 2.] (Курсив мой. — К.Ч.)
“Южбум”, “гостресты”, “комчванство”-Владимир Ильич жестоко высмеял эти слова, искажающие и засоряющие русский язык, “который так хвалил Тургенев”. Ленин с гневом отзывался о журналистах, уродующих язык надуманными, произвольными сокращениями. “На каком языке это написано? Тарабарщина какая-то. Волапюк, а не язык Толстого и Тургенева”.
Тарабарщина эта была не только непонятна, но и антихудожественна, безобразна, безвкусна. Маяковский именно для того и выдумал словечко Главначпупс, чтобы заклеймить эти чиновничьи вычуры. Главначпупс — главный начальник по управлению согласованием.
*
Любопытное исключение — на фотографии базара 20-х годов видна вывеска «Автомотовелофотоводорадиомонтер» —