Нужно быть безнадежно глухим к языку и не слышать того, что ты пишешь, чтобы создать эту чудовищно-косноязычную фразу. Дальше девушка читает о том, что:
“Островский проводит линию отрицания и обличения”, а Некрасов “идет по линии расширения портрета за счет внесения сюда...” И в конце концов ей начинает казаться, что это-то и есть настоящий научный язык!
Да и не может она думать иначе. Ведь чем больше подобных оборотов и слов она внесет в свои зачетные работы на любую историко-литературную тему, тем больше одобрений получит она от тех, кто руководит ее умственной жизнью. Потому что и сами руководители в той или иной степени питают пристрастие к этому псевдонаучному слогу и употребляют его даже тогда, когда он приводит к полнейшей бессмыслице.
Вот, например, каким слогом пишут методисты, руководящие работой педагогов:
“Мы убедились, что знания (чего?) динамики (чего?) образа (кого?) Андрея Волконского (кого?) учащихся (чего?) экспериментального класса оказались...” и т.д. [М. А. Беляев, Опыт экспериментального изучения образа Андрея Волконского. “Известия Академии педагогических наук РСФСР”, вып. 109, 1959, стр. 153-154.]. Снова пять родительных падежей в самой дикой, противоестественной связи!
Прочтите эту нескладицу вслух, и вы увидите, что, помимо всего, она вопиюще безграмотна, ибо слово учащихся поставлено не там и не в том падеже.
Если бы я был учителем и какой-нибудь школьник десятого класса подал мне свое сочинение, написанное таким отвратительным слогом, я был бы вынужден поставить ему единицу.
Между тем это пишет не ученик, это пишег ученый, и не где-нибудь, а в “Известиях Академии педагогических наук РСФСР”, и цель его статьи— внушить педагогам-словесникам, как они должны учить учеников наилучшему обращению со словом.
Оказывается, этому профессиональному словеснику все еще осталось неведомо правило, запрещающее такие длинные цепи родительных.
С творительным канцелярского стиля дело обстоит еще хуже. Казалось бы, как не вспомнить те yасмешки над этим творительным, которые так часто встречаются у старых писателей.
У Писемского:
“Дело о влетении и разбитии стекол вороною...” У Герцена: “Дело... об изгрызении плана оного мышами...” У Чехова: “Объявить вдове Вониной, что в неприлеплении ею шестидесятикопеечной марки...” и т. д. (IV, 240). Я не удивился бы, встретив такой оборот в каком-нибудь нескладном протоколе, но может ли словесник, учитель словесников, говоря о величайшем произведении русского слова, ежеминутно прибегать к этой форме? “Особенности изображения Л.Н. Толстым человека...”
“Полное представление (!) ими портрета”.
В умной книге, посвященной детскому языку (языку!), то и дело встречаются такие конструкции: “Овладение ребенком родным языком”.
“Симптом овладения ребенком языковой действительностью” [Д. Б. Эльконин. Развитие речи в дошкольном возрасте, 1958, стр. 62 и 63.].
Между тем нынче не всякий управдом рискнет написать приказ: “О недопущении жильцами загрязнения лестницы кошками”. А литераторы без зазрения совести пишут: “Освещение Блоком темы фараона”,
“показ Пушкиным”, “изображение Толстым”.
И даже: “Овладение школьниками прочными навыками” (!!!) [ “Русский язык в школе”, 1953, № 4.]. Как-то даже совестно видеть такое измывательство над живой русской речью в журнале, носящем название “Русский язык в школе” и специально посвященном заботам о чистоте родного языка. Казалось бы, человек, который позволил себе написать “овладение школьниками прочными навыками”, уже из-за одной этой строчки лишается права поучать правильной речи других. Ведь даже пятиклассники знают, что скопление творительных неизбежно приводит к таким бестолковейшим формам: — Картина написана маслом художником.
— Герой награжден орденом правительством.
— Он назначен министром директором [Б. Н. Головин, О культуре русской речи. Вологда, 1956, стр. 96. См. также обычные газетные формулы: “злоупотребление тов. Прудкиным своим служебным положением” и т. д. ].
Но это нисколько не смущает убогого автора. Он храбро озаглавил свою хромую статейку: “За дальнейший подъем грамотности учащихся”, и там, нисколько не заботясь о собственной грамотности, буквально захлебывается милыми ему административными формами речи:“надо отметить”, “необходимо признать”, “приходится снова указывать”, “приходится отметить”, “особо надо остановиться”, “следует особо остановиться”, “необходимо указать”, “необходимо добавить”, “необходимо прежде всего отметить”, “следует иметь в виду” и т. д. [“Русский язык в школе”, 1953, № 4.].
И все это зря, без надобности, ибо каждый, кто берет в руки перо, как бы заключает молчаливое соглашение с читателями, что в своих писаниях он будет “отмечать” только то, что считает необходимым “отметить”. Иначе и Пушкину пришлось бы писать:
Охотно допускаю, что в официальных речах такие обороты бывают уместны, да и то далеко не всегда. Но каким нужно быть рабом канцелярской эстетики, чтобы услаждать себя ими в крохотной статейке, повторяя чуть ли не в каждом абзаце, на пространстве трех с половиной страничек: “необходимо остановиться”, “.необходимо признать”. Человек поучает других хорошему литературному стилю и не видит, что его собственный стиль анекдотически плох. Чего стоит одно это “остановиться на”, повторяемое, как узор на обоях. Теперь этот узор в большом ходу.
“Остановлюсь на вопросе”,
“остановлюсь на успеваемости”,
“остановлюсь на недостатках”,
“остановлюсь на прогулах”,
и на чем только не приходится останавливаться кое-кому из тех, кто не дорожит русским словом!” — меланхолически замечает современный лингвист Б.Н. Головин.
Так же канцеляризировалось слово вопрос: “тут, — говорит тот же автор, —
и “осветить вопрос”,
и “увязать вопрос”,
и “обосновать вопрос”,
и “поставить вопрос”,
и “продвинуть вопрос”,
и “продумать вопрос”,
и “поднять вопрос” (да еще “на должный уровень” и “на должную высоту”!)...
Все понимают, что само по себе слово “вопрос”, — продолжает ученый, — не такое уж плохое. Больше того: это слово нужное, и оно хорошо служило и служит нашей публицистике и нашей деловой речи. Но когда в обычном разговоре, в беседе, в живом выступлении вместо простого и понятного слова “рассказал” люди слышат “осветил вопрос”, а вместо “предложил обменяться опытом” — “поставил вопрос об обмене опытом”,, им становится немножко грустно” [Б. Н. Головин, О культуре русской речи. Вологда, 1956, стр. 44-45.].
Головин говорит об ораторской речи, но кто же не знает, что все эти формы проникли и в радиопередачи, и в учебники русской словесности, и даже в статьи об искусстве.
Так же дороги подобным приверженцам канцелярского слога словосочетания: “с позиций”, “в деле”, “в части”, “в силу”, “при наличии”, “дается”, “имеется” и т. д.
“Упадочнические настроения имеются у многих буржуазных поэтов”.
“В первоначальном наброске имелась радужная картина косьбы”.
“Мужик в этой поэме Некрасова дается человеком пожилым”.
“Фадеевым в его романе даются образы советской молодежи”.
“У Пушкина Онегин дается большим повесой”.