Райан выжил, и теперь, благодаря этой искалеченной руке, держал на руках свою маленькую девочку. Я гордился собой, но она все еще болела. В тот день я слишком много потерял, и хотя Райан был важен для меня, у остальных тоже были семьи и дети.
Просто еще одно болезненное напоминание, которое мне следовало принять в тот день. Не их.
Не нужно себя недооценивать.
Слова Грэйс, несомненно, возымели на меня эффект. Все говорили мне прекратить себя ненавидеть. Дело было в том, что ненависть к себе совсем не требовала усилий. Было проще верить в свою неадекватность, но она была права. Я недооценивал себя с самого начала, и хотя все еще хотел идти легким путем, я начал думать, что ненависть к себе была самой слабой частью меня. А не мое разбитое тело.
Грейс постоянно говорила о своей подруге Кире и ее без пяти минут женихе, Джоше Колсоне. Я когда-то знал Джоша, но мы никогда не были друзьями. На самом деле, я плохо помнил Киру.
Для Грэйс это было неудивительно.
— Мы оба продолжали прятать головы в песок и никого из нас никогда не приглашали на безумные вечеринки, на которые ты ходил.
— Серьезно?
— Серьезно. Мы никогда не подходили тем детям, поэтому предпочитали держаться вместе. Хотя я не думаю, что мы на самом деле что-то упустили.
— Ты и не упустила, — сообщил я ей. — Те вечеринки были не чем иным, как детскими попытками найти способ напиться. Спустя некоторое время это устаревает.
— Тогда почему ты ходил к ним?
— Потому что мои друзья ходили. Потому что они ждали, что я пойду. В основном эти вечеринки были веселыми, но впоследствии не стоили потраченного времени.
С минуту она молчала, потом спросила:
— Ты знал с самого начала, что собираешься пойти в вооруженные силы?
Я не был готов к этому вопросу, и еще меньше я бы готов к ответу. Мое решение стать военным, на самом деле, не было загадкой для меня. С самого начала я знал, что мне не нужны были деньги на обучение, и меня никогда не интересовала экстремальная подготовка, через которую мы все проходим. Просто что-то внутри меня хотело быть частью чего-то важного. Частью чего-то невероятного. Часть меня также хотела дисциплины и ответственности. Жизнь всегда была такой легкой для ребенка с прямой дорожкой, протоптанной перед ним. С друзьями и девушками, которые хотели его. Я хотел чего-то непредсказуемого, чего-то сложного.
Я всегда гордился, что служу своей стране. Первый день, когда я прибыл в часть, был наполнен ощущением, как будто я вернулся домой. Там я ощущал себя «своим» и знал, то смогу принести пользу.
Те первоначальные причины быстро изменились. Дело было больше не в вызове или в цели, дело было в человеке рядом со мной и в том, кто рядом с ним. Дело было в моих братьях по оружию. Дело было в том, чтобы их защитить и за них сражаться, потому что они сражались за меня.
Грэйс не слышала об этих причинах, потому что я ей не рассказывал. Я не мог подобрать слова, чтобы объяснить их ей, и даже если бы я смог, она не поняла бы. Поэтому, как невнимательный придурок, каким все меня считали, я просто пожал плечами и укатил назад в свою комнату. В убежище, которое больше не было убежищем.
Она не спрашивала снова, и в итоге мы держались подальше от этой темы.
Мне не было стыдно или страшно говорить об этом. Просто трудно описать что-то подобное. Трудно объяснить кому-то, что где-то там ты уже принял свою смерть. Что о тебе речь больше не идет.
Возможно, однажды я расскажу ей. Возможно, однажды она просто узнает, потому что она знала меня. Или, возможно, однажды причины изменятся, и я не буду чувствовать столько сожаления.
Дни проходили словно в тумане. Довольно скоро июль подошел к концу, и внутри меня поселился жар августа. И все-таки не то, чтобы я не хотел находиться где-то там. Это были дни, когда Грэйс сидела на заднем крыльце, нежась на солнце.
— Ты почувствовал бы себя лучше, если бы ощутил на своем лице немного солнца. Это приятно, — сказала она.
Я соблазнился, но знал, что все равно буду в темноте, пока на своем лице я буду чувствовать тепло солнца... это было, как снова и снова погружаться в ночной кошмар. Я не мог рисковать. Особенно когда хотел, чтобы все оставили меня в покое.
Грэйс держала окна открытыми, а я не спорил. Она хотела света, она могла иметь его. Это подходило нам обоим.
Я начал следующий, более интенсивный уровень терапии для руки. Это оказалось еще большей головной болью, как я и ожидал. Неподвижность пальцев не позволяла делать что-то без боли, и каждый раз, когда я пытался что-то схватить, это было, как начать с нуля. Я едва мог поднести вилку ко рту без дрожи.
Я устал от ограничений, которые у меня все еще были, и я терпеть не мог того, что неспособен был пользоваться своим телом. После всей работы, которую я проделал, чтобы позаботиться о нем, чтобы превратить его в оружие, которое я собирался использовать, когда захочу, для меня было сложно принять, что оно никогда не будет прежним.
И все же я продолжал пытаться. Уже выяснили, что я козел, так почему бы не добавить ее и упрямство ко всему этому?
Грэйс помогала мне с терапией и основными вещами, которые все еще было сложно делать, не причинив себе боли. Она тоже продолжала пытаться кормить меня обезболивающими, которые больше не заглушали боль. С каждым шагом я боролся с ней, а ей приходилось иметь дело с моим продолжительным упрямством, но она делала это без труда. Любой другой к этому времени уже съездил бы мне по лицу, но не Грэйс. Ее терпение было почти завидным.
Самым сложным было привыкнуть к слепоте. Грэйс выполняла приказания моей матери и нашла для меня лучший способ выучить шрифт Брайля. Это было трудно и неприятно. Моими толстыми пальцами было тяжело сосредоточиться на одной линии за раз, но я делал успехи, даже если они были незначительными. Я должен был благодарить за это Грэйс, но она настаивала, чтобы я благодарил мою маму.
Что я и сделал.
В последнее время я не заработал бы звания сына года, и мама не заслужила такого отношения, которое она получила от меня за последние несколько месяцев. Отец выворачивал меня наизнанку столько раз, что я не мог посчитать, но мама всегда осталась спокойной.
Я ее не заслужил.
Я сказал ей об этом, и в результате она по-своему устроила мне головомойку. Думаю, она очень злится, когда ее дети не понимают, как она их любит.
Грэйс также организовала для меня шкаф. Толстые вешалки для свитеров и курток, вешалки поменьше для футболок. Она использовала ту же технику, которую она использовала в душе, терпеливо направляя мой процесс нахождения одежды.
— Прикосновение — твой друг, Меррик, — сказала она, сжимая мою огромную руку в своей крошечной. Ее кожа была такой нежной, что я с трудом мог сдержаться и не погладить своим большим пальцем по тыльной стороне ее руки, просто чтобы почувствовать ее.
Прикосновение было моим другом, но прикосновение к Грэйс было бы смертельно для меня. В своей попытке заглушить любые мысли о сексе с ней я едва понимал, что она мне говорила. Я бы не сказал, что они возникли из ниоткуда, но они определенно были неожиданны.
— Пусть твои пальцы найдут детали, которые дадут тебе информацию, которая тебе нужна, чтобы знать. Ощущение вешалки, ощущение рубашки. Запомни их.
Следующий час она провела, просматривая мои рубашки и рассказывая мне, как они выглядели, когда я проводил руками по материи. К тому времени, когда мы закончили, я мог определить две из моих любимых рубашек без ее помощи, и я мог различить несколько своих свитеров.
Не поймите меня неправильно. Было несколько раз, когда я чувствовал, что ничто не поможет мне, но Грэйс всегда доказывала, что я неправ. Ей хорошо удавалось находить новые способы достучаться до меня, и у меня лучше получалось уменьшить ругательства и недовольных восклицаний.