Я даже перестал ворчать, когда мама начинала нянчиться со мной, напоминая себе, что, отталкивая ее, я только оттолкну Грэйс. Она — моя мать и заслуживает мое уважение и любовь.
Но я не мог потерять Грэйс. Не сейчас. Когда ее голос был единственной вещью, которая помогала мне засыпать по ночам.
Я не знаю, пела ли она только для меня или это было то, что она всегда делала. Я точно не помню, чтобы слышал ее, когда мы были маленькими, но тогда было много вещей, которые я упустил из виду. Так или иначе, это был мир, который я ощущал, когда она пела — или даже говорила — что заставляло меня еще больше отчаянно нуждаться в ней.
Мы вместе ужинали в пятницу вечером. Я слушал, как Грэйс говорила о моем приеме на следующий день, о том, что ждать от нового терапевта, к которому меня отправили. Я не хотел проходить через бесконечные расписания врачебных приёмов, но Грэйс велела мне перестать вести себя как ребенок и разобраться с этим. Обещание суметь наконец взять что-нибудь своей левой рукой, не чувствуя себя при этом сосунком, удержало меня от дальнейших споров.
Я переборщил с упражнениями на этой неделе и едва мог пошевелить рукой, когда просыпался каждое утро. Грэйс стала прятать мячик, который мне дали, чтобы я усиливал свою хватку. Небольшая раздражительность только еще больше проявлялась, когда подходило время для терапии. Сегодня вечером она сделала исключение.
Грэйс начала готовить чаще, и мама была благодарна ей за помощь. Она хорошо готовила и частенько позволяла мне помогать, чтобы я мог чувствовать, что вношу свою лепту в собственную заботу о себе. Иногда я снова ощущал себя ребенком. Я бы никогда не смог сам хорошо готовить, но это не было проблемой. Больше не было. Проблема была в том, что я больше не хотел быть один.
Мама явно видела это и начинала говорить о Грэйс при каждом удобном случае. Когда Мика заезжал в начале недели и спросил о ней, я не сомневался, что мама вмешалась. Моя семья хотела, чтобы я был счастлив, но они просто не понимали, что такой, как я, не мог быть с такой, как Грэйс. Больше не мог.
Она заслуживала кого-то лучше. Кого-то нормального.
В первую очередь, совсем не помогало то, что ей платили за то, чтобы она проводила время со мной.
— Как тебе спагетти? — спросила Грейс, прерывая мои невеселые мысли.
— Вкусные, — ответил я, поднимая вилку здоровой рукой и съедая ещё кусочек. Она задела меня плечом, и я выпустил мячик из больной руки. Он шлепнулся в мою тарелку, и я почувствовал, как соус забрызгал мою рубашку.
— А, черт! — проворчал я и, не долго думая, бросил вилку, с грохотом отправив ее на пол. Я покачал головой и попытался оттолкнуться от стола, но рука Грэйс на моем плече остановила меня.
— Ничего не было испорчено, Меррик. Просто на твоей пасте осталось совсем немного соуса, — бодро сказала она, убирая мячик из моей тарелки. Я слышал, как она передвигалась по кухне и открыла ящик, затем вложила мне в руку другую вилку.
Бегущая вода и звук ее напева заставили меня навострить уши. Я предположил, что она мыла мячик, но я не спросил и не шевелился. Когда она снова села рядом со мной и передала мне его, гнев, который чувствовал минуту назад, исчез.
Все в жизни случается к лучшему для нас, и пусть даже если бы случалось со мной чаще, чем совсем бы не происходило, Грэйс доказала бы, что это ерунда. Это можно почистить, вымести и забыть со временем.
Да, гнев исчез, но отчаяние все еще оставалось. Я хотел видеть, как она мне улыбается и говорит, что все будет хорошо. Я хотел видеть терпение в ее глазах бесконечное терпение ко мне.
Но я не мог.
Я даже не знал, как она выглядит, и, наконец, до меня дошло, что я никогда не спрашивал.
— Грэйс?
— Да?
Я откашлялся и, медленно сделав глоток воды, осторожно к ней повернулся.
— Какого цвета твои волосы?
Она явно не ожидала этого вопроса. Доказательством этому было ее потрясенное молчание.
— Грэйс?
— О, Боже, я даже не подумала рассказать тебе, как я выгляжу, — сказала она с улыбкой в голосе.
— Я никогда и не спрашивал, — подчеркнул я.
Она заерзала на стуле и отодвинула тарелку, звук заставил меня забеспокоиться. Затем я почувствовал прикосновение к моей рубашке спереди: она вытирала соус.
Боже, если бы она знала, как это на меня действовало.
— Ммм, каштановые.
— Какого оттенка?
— Разве каштановый оттенок не один?
Я покачал головой и закатил глаза.
— Оттенков каштанового много. Светло-каштановый, темно-каштановый, рыжеватый, золотистый.
— Темно каштановые. Темнее твоих, — быстро сказала она.
— Какой длины?
— Чуть ниже лопаток.
Я кивнул и, подняв руку, показал на мои глаза.
— А какого цвета у тебя глаза?
Она глубоко вздохнула и медленно выдохнула.
— Они на самом деле не однородного оттенка. Орехового цвета, я думаю.
Мне нужно было больше. Мне нужно было видеть ее у себя голове, запомнить, как она выглядела. Я знал, я видел ее все те годы назад. Я должен был видеть ее.
— Опиши мне их.
Она сухо засмеялась.
— Что? Как?
Я продолжал смотреть вперед и пожал плечами.
— Иди и посмотри в зеркало, если необходимо, но мне нужно, чтобы ты описала их для меня.
— Зачем?
— Пожалуйста.
Я не знаю, почему не смог просто принять ее простой ответ. Я мог представить пару карих глаз, обрамленных длинными черными ресницами. Я мог видеть их в своей голове так ясно, что это могли быть ее глаза, которые я на самом деле представлял. Но мне нужно было быть уверенным. Мне нужно было представить их точно такими, какими они были. В тот момент ничто больше не удовлетворило бы меня.
Грэйс поднялась со стула и направилась в коридор. Я съел еще немного спагетти, пока ждал и пытался успокоить свои нервы. Мне не следовало расспрашивать свою сиделку, как она выглядит, потому что это только усугубляло мое положение. У меня уже были к Грэйс чувства, которые я не совсем понимал. Чувства, которые я не имел права иметь к ней. Большую часть нашей жизни мы были соседями, и не один раз я видел ее в полном смысле слова. Я был невнимательной скотиной.
Сейчас?
Все было по-другому.
Грэйс вернулась минуту спустя, села на свой стул и снова коснулась моей руки. Я почувствовал, что хватка на мячике для упражнений снова немого ослабла, я был ошеломлен от чувства ее близости ко мне. В этот раз я удержал себя в руках.
— Они золотисто-карие ближе к зрачку, затем они меняют цвет на серо-голубой. Внешний край скорее зелено-голубой. И везде немного коричневых пятнышек.
Другими словами, это были глаза, в которых я мог бы утонуть, если бы я мог, черт возьми, видеть их.
— Ты высокая? — спросил я, чувствуя, что ее образ формируется у меня в голове. — Вообще-то я мог бы определить, но коляска...
— Примерно пять футов три дюйма. Совсем не такая уж и высокая.
Достаточно высокая, чтобы идеально уместиться у меня на груди, и если бы я стоял, макушка ее головы, вероятно, как раз доставала бы до моего подбородка.
— А твой нос?
Она тихим голосом засмеялась. Я мог представить, что она качает головой, но другого способа выяснить, как она выглядела, не было. Вместо того, чтобы поспорить об этом, она, казалось, согласилась ответить на все мои странные вопросы.
— Я даже не знаю, как его описать.
Я пожал плечами.
— Он маленький и узкий? Прямой? Крючком?
— Он прямой. Думаю, что скорее маленький. Мне всегда казалось, что он немного заострен. Весь покрыт веснушками.
Мои губы сложились в улыбку. Вот подробности, которые мне нужно было услышать.
— Твои уши?
Я услышал, как она зашевелилась на стуле, и предположил, что она дотронулась до своих ушей. Я сжал руки в кулаки, чтобы подавить сильное желание коснуться их самому.
— Это просто уши. Не слишком большие, не слишком маленькие. Мне нравится носить свисающие серьги. Мочки нормального размера? — она произнесла это как вопрос, и я почувствовал, как ее рука снова прикоснулась к моей, когда она пожала плечами.