Антуан. Пришлось, правда, задержать в Париже заодно и всех других подозрительных гражданок Ламберов: если бы я просто велел арестовать одну кузину лишь за ее слова, сказанные наедине, меня бы не поняли коллеги…
Мари Анн. Как странно ты говоришь, сын: столько времени не видеть мать, а продолжать вести себя, как в юности, словно у тебя нет сердца.
Антуан. Прости меня! Если бы у меня не было сердца, мать! Нет, оно просто заковано в броню, и я не могу вести себя по-другому. Не осталось ничего, кроме того пути, который я выбрал и по которому мне осталось идти, может, уже недолго. Но я не жалею. Жалею лишь о том, что безмерно устал. И только одно поддерживает меня, что победа близка.
Мари Анн. Я слышала – ты воевал…
Антуан. Воевал. И вел войска. Тебе это, наверное, смешно?
Мари Анн. Нет, мне ведь полагается гордиться тобой.
Антуан. Потому что ты зря грешила на меня в юности: «бездельник, развратник, праздный гордец»? Ты была права.
Мари Анн. Я?
Антуан. Во многом. Было не преступление – порок, и тот Луи Антуан, которого ты знала, умер. Если бы он был жив, он бы не мог стать героем Плутарха.
Мари Анн. Вот как! Значит, ты вполне доволен собой?
Антуан. Нет – я ведь не нашел, что искал… Счастье народа…
Мари Анн. Так говорят все наши магистраты. Которым никто не верит, как и они сами себе. Ты так и остался наивным фантазером, несмотря на весь страх, который вызываешь… Молчишь? Значит, знаешь. В Блеранкуре теперь все гордятся тобой, но то, что делается твоим именем и именем твоего Робеспьера, наводит страх. Не прерывай меня, я все равно скажу все, что хотела, и ты не арестуешь меня, свою мать, как кузину Ламбер! Ты не боишься, что твой дом разрушат, если ваша революция потерпит поражение, так же как вы разрушаете дома контрреволюционеров? Господи! Да они разрушат весь наш город, в котором жил помощник этого чудовища!
Антуан. Значит, все-таки я – чудовище… Об этом шепчутся наши обыватели?
Мари Анн. Не ты – твой Максимилиан, о встрече с которым ты раньше столько мечтал! И не разочаровался? А я знала – ваши характеры удивительно подходят друг другу…
Антуан. Не Максимилиан – я. Сейчас роли поменялись: Максимилиан слушает меня, и то, что делается его именем…
Мари Анн. Значит, все еще хуже, и я скоро потеряю своего сына…
Антуан. То, что делается от нашего имени, порой исходит от наших врагов. Вся напрасная кровь, жертвы, разрушения. Ты знаешь, что я приказал освободить Антуана Торена, отца…
Мари Анн. Да, и мы все удивлялись: ведь он столько сделал против тебя…
Антуан. Раньше ты говорила: и много хорошего для нашей семьи. Но я сделал это не для него – для себя.
Мари Анн. Скажи лучше – для нее. Ты сказал неправду: тот Луи Антуан не умер.
Антуан. Он умер. Прощай, мать.
Мари Анн. Ты останешься на ночь?
Антуан. Нет, я должен как можно скорее быть в армии.
Мари Анн. Когда ты приедешь опять?
Антуан. Когда…
…Сен-Жюст очнулся.
Леба все еще внимательно смотрел него.
– Я вижу, Антуан, ты все уже решил без меня, и мой совет тебе не нужен, – сказал он, а потом, помедлив, несколько смущенно добавил: – Но может быть, перед тем как отправиться в армию, полководец захочет что-нибудь передать Анриетте?
Сен-Жюст почти скрипнул зубами: Леба задевал то, что он хотел похоронить в своем сердце. Но Филипп был прав: Антуан сам объявил в узком кругу два месяца назад о своей помолвке с его сестрой.
Почему Сен-Жюст поступил так, он и сам не знал. Четыре года с самой своей «огненной» клятвы он служил только революции. И четыре года не знал женщин. Женщина разделила бы его душу, а он поклялся оставаться цельным. Записав когда-то в своем дневнике «Разделенное надвое сердце не может ни любить, ни быть любимым…», Сен-Жюст в выборе между женщиной и революцией сделал выбор в пользу последней.
С восемнадцатилетней Анриеттой Леба Антуан познакомился в день своего рождения – в 25-й день августа 1793 года, в канун свадьбы Филиппа и Элизабет Дюпле. Верный себе, Сен-Жюст сначала не обратил внимания на сестру друга (она вскоре вернулась из Парижа домой во Фреван), но в эти же самые дни получил из дома письмо Тюилье, в котором представитель блеранкурского муниципалитета сообщал ему, что брак Терезы Торен, который с самого начала был несчастливым (еще бы! – Антуан знал это лучше кого бы то ни было), теперь окончательно распался. Гражданка Торен приехала в Париж и остановилась в гостинице «Тюильри» на улице Конвента (Сент-Оноре) прямо напротив Якобинского клуба. В письме была приписка, выведшая Сен-Жюста из себя: «Здесь в Блеранкуре тебя по-прежнему считают ее похитителем…»
С этого момента у Антуана пропало всякое желание возвращаться в Блеранкур к своим выборщикам, которые, оказывается, так ничего и не поняли ни в нем самом, ни в том, что им двигало. Но понимал ли он себя сам? В те сентябрьские дни 1793 года Сен-Жюст как потерянный бродил по улице Конвента, все время возвращаясь к обшарпанному старому зданию гостиницы «Тюильри». Наступал вечер, и он, остановившись на противоположной стороне улицы, всматривался в освещенные окна гостиницы, надеясь увидеть там до боли знакомый силуэт. Тогда он как будто вновь проявил слабость, которая стоила ему недели, вычеркнутой из жизни. Беснование санкюлотов, штурмовавших Конвент как раз в эти дни с требованием «террора в порядок дня», встряхнуло Сен-Жюста, и он вторично вычеркнул бывшую возлюбленную из своего сердца.
Больше он не искал с нею встреч. До самого вантоза, когда через полтора года Тереза сама нашла его в номере гостиницы на улице Гайон. Это была последняя ночь их любви, которая испугала его самого [164]. Тогда-то Сен-Жюст, чтобы не будить в себе воспоминаний об этой встрече, и перебрался в гостиницу на улице Комартен, причем с такой поспешностью, что даже остался должен за старые комнаты приблизительно за месяц. В залог пришлось оставить голубой сюртук и еще кое-какую мелочь. Сен-Жюст, как сейчас, помнил ошарашенное лицо хозяина гостиницы, когда Антуан отдавал ему залог: кажется, этот хитрый мужичок так и не поверил, что всемогущий член правительства, проводивший в нескольких провинциях многомиллионные реквизиции, живет на одно жалованье, но сделал вид, что принимает «игру» своего бывшего постояльца за чистую монету.
В эти самые дни его душевного смятения Сен-Жюсту и подвернулась Анриетта Леба, с которой он периодически виделся на квартире у Филиппа. С этой девушкой он уже давно был на «ты», равнодушие первой встречи сменилось умеренным интересом, который особенно возрос во время их совместной фримерианской [165] поездки на фронт. Теперь же расстроенный Сен-Жюст предложил Анриетте, давно не скрывавшей своих чувств, подумать об объявлении их помолвки.
Но продолжения не последовало. Анриетта так и не стала «невестой Сен-Жюста». После нескольких ничего не значащих встреч (столь отличных от свиданий его бурной молодости!) Антуан вообще перестал появляться у Леба. Друг Филипп чуть ли не со слезами смотрел на «железного человека», но вмешиваться не решался. Что же касается Анриетты, она была слишком горда, чтобы первой сделать шаг навстречу. Теперь, встречаясь, они лишь холодно здоровались, только плотно сжатые губы девушки и гневно сверкавшие глаза выдавали ее чувства. Но она надеялась напрасно: ее шевалье проходил мимо и тут же забывал о ней. Сейчас сам Сен-Жюст понимал свою ошибку