Этот малопонятный декрет предписывал отныне всем французам культ Творца Природы – Верховного существа. Но в декрете были сделаны две двусмысленные оговорки. Во-первых, отправление нового культа заключалось не в каких-нибудь новых богослужениях, таинствах и священстве, а всего лишь в «исполнении человеком его гражданских обязанностей». А во-вторых, декрет призывал к сохранению «идеи божества, господствующей в народе».
Это было, конечно, не совсем то, чего хотел Робеспьер. Но первый шаг по завоеванию духовной власти над французами был сделан. Республиканские храмы и богослужения в честь Творца Природы (как их представляли Робеспьер и Сен-Жюст в будущей Республике) могли и подождать. Пусть пока неграмотные крестьяне в вандейских селениях молятся распятому галилейскому плотнику, – лишь бы не мешали своим религиозным фанатизмом строительству новой Франции, – но пройдет одно-два поколения – и католицизм исчезнет. Останется только Верховное существо и Максимилиан Неподкупный – пророк Его…
Поэтому, несмотря на указание в декрете о «сохранении свободы культов», никто и не подумал вновь открывать в Париже бывшие церкви и соборы, превращенные в Храмы Разума.
Робеспьер получил множество поздравлений. Как ни странно, этот его по сути дела шаг «назад» сделал Неподкупного еще более популярным в стране: ликовала вся католическая Франция, недобитые «бывшие» начинали смотреть на Робеспьера, как на человека, который сможет ввести бурный поток революции в умеренное русло.
И только вконец «испорченные революцией» парижские санкюлоты не разобрались в происходящем. Из сорока восьми секций только шесть поздравили Конвент с учреждением нового республиканского культа, причем заведомо «атеистические» секции Эбера и Венсана сделали это исключительно из страха. Но Робеспьер, все еще надеявшийся переломить настроение последних, как ему казалось, недовольных, и сплотить все социальные группы в единую гражданскую общину путем единой гражданской веры, спешно готовил вместе с Давидом грандиозный праздник. Не без умысла он был намечен на 20 прериаля II года (через целый месяц после произнесения Робеспьером его эпохальной речи!) – этот день «случайно» приходился на старое празднование дня Святой Троицы и к тому же еще и на воскресенье (8 июня 1794 года). Но вслух об этом никто не говорил.
И так как именно председатель Конвента, номинальный глава Франции, должен был возглавлять праздник в честь нового Божества Великой Революции, все понимающий и все такой же безгласный Конвент на очередных выборах собственного председателя, состоявшихся 16 прериаля, 485 голосами (абсолютным большинством присутствующих!) проголосовал за Робеспьера так же послушно, как до этого он голосовал за чуждый ему декрет о культе Верховного существа.
…И вот этот день наступил – колонны огромной процессии широкими плотными волнами вливались на поле Единения, затопляя его во все стороны.
История повторялась, – как и в Тюильри, на бывшем Марсовом поле были воздвигнуты многочисленные искусственные сооружения, и прежде всего – огромная гора, своими грандиозными размерами чем-то напоминавшими египетские пирамиды, – символ другой Горы – партии монтаньяров. Все остальные сооружения как бы вписывались в нее – изображения и модели скал, кустарников, деревьев, «античного» вида храмы и гроты.
Под крики «Да здравствует Республика!» и «Да здравствует Гора!» Леба занял свое место на вершине этой самой «Горы» вместе с другими членами Конвента. Слева от него возвышалось неизменное Дерево свободы, а справа уже у подножия искусственной горы – невероятных размеров высоченная колонна с обзорной площадкой, увенчанная изображением все той же Свободы, на этот раз в виде ее Гения.
Что ж, без изображения Свободы не мог обойтись ни один священный праздник Великой Республики. Статуя Гения Свободы соседствовала даже с гильотиной площади Революции. Но как все-таки это было похоже – новые славословия Верховному существу на поле Единения дублировали недавние торжества в Национальном парке. Вторая часть праздника показалась Леба почти лишней, особенно когда всем народным представителям не хватило места на вершине горы и опять возникла давка с изменническими возгласами некоторых депутатов, почти копировавшая точно такую же недавнюю толкотню и выкрики в искусственном амфитеатре перед макетом семи зол. Пожалуй, следовало бы закончить праздник после представления в Национальном парке триумфальным шествием по улицам Парижа…
Вдыхая воздух, пропитанный клубами возносившегося к небу ладана и других благовоний, Леба некоторое время наблюдал за перестроениями вокруг горы: колонна мужчин – справа, колонна женщин – слева, батальонные каре подростков – вокруг горы, на самой горе посередине разместились оркестры (в том числе в полном составе Национальный институт музыки и почти все артисты Парижской Оперы), а многочисленные хористы рассредоточились по всей ее площади.
Кроме, может быть, самого руководителя Национального института… Вот он, Франсуа Жозеф Госсек, композитор Революции, там, на вершине колонны с Гением Свободы, на ее командной площадке. Вот он поднимает руки. Взмах…
Звуки труб и фанфар сливаются с пением ста тысяч человек. Гремит гимн Верховному существу…
Леба поет вместе со всеми и видит, как под звучание слов гимна Дезорга торжественные клятвы в честь Республики произносятся уже огромными группами народа: мужчины клянутся не выпускать из рук оружие, пока не будут уничтожены враги родины; юноши – не отставать от своих отцов и прославить себя на поле боя; девушки – выходить замуж только за защитников отечества.
– Да здравствует Республика! Да здравствует Республика! Да здравствует Республика!
Тысячекратные крики громадных толп заглушают музыку и пение хористов. Опьяняя самих себя, люди приходят в исступление: мужчины размахивают вытащенными из ножен саблями и потрясают пиками, девушки бросают вверх букеты цветов, матери поднимают над своей головой маленьких детей, старики простирают руки над молодыми, благословляя их на подвиги. В довершение всего гремит оглушающий артиллерийский залп. И сотни тысяч граждан Первой Республики вдруг на мгновение сливаются в одно целое в едином братском объятии…
Леба закрывает глаза…
– Диктаторы! – Триумвиры! – Злодеи! – Вот он, тиран! Диктатор! – Будь ты проклят! И ты, и твои сообщники! – Помолись, чтобы твое Верховное существо спасло тебя от возмездия, Великий жрец! – Первосвященник гильотины, тебе мало быть королем – ты хочешь быть богом! – Вспомни Шарлотту Корде, Цезарь! Каждый из нас может быть Брутом! – Твоя «Гора» станет тебе Тарпейской скалой! – Отпраздновал день святой Троицы, лицемер? – Праздник Троицы – Триумвиров! – Тираны! – Смерть им!…
Вот эти и многие другие оскорбительные возгласы из толпы членов Конвента, казалось, покорно бредущей за своим вожаком с поля Единения, Робеспьер слышал за спиной всю долгую дорогу обратно. Было темно. Неподкупный шел, опустив голову и глядя себе под ноги, которые то и дело наступали на брошенные букеты колосьев и цветов и на раздавленные трехцветные эмблемы. Он не оборачивался – лиц своих врагов он все равно бы не мог разглядеть. Но Робеспьер узнавал знакомые голоса и еще больше опускал голову. Верховное существо услышало его, услышал его и весь державный французский народ, не услышала только эта кучка предателей… Неподкупный всем своим телом чувствовал смрадное дыхание катившейся за ним следом толпы депутатов, ощущал спиной их ненавистные взгляды, и липкий страх начинал заползать в его душу. Нет, не страх перед тем, что свирепая в своем трусливом отчаянии толпа вдруг может напасть на него сзади и разорвать на части, – это был страх перед окончательно наметившейся возможностью поражения. Мечта о совершенном обществе добродетельных граждан, поклонявшихся справедливому Верховному существу, начинала понемногу отдаляться все дальше.