А пока «патриот-паралитик» пользовался немалым авторитетом в Собрании: «старый Кутон» являл собой наглядную картину, как, стоя одной ногой в могиле, можно было служить Отечеству до конца. А называли его «стариком», потому что, глядя на высохшее лицо паралитика, ему можно было дать и сорок, и шестьдесят, и даже больше лет. Между тем «старику» было всего тридцать семь – всего лишь на три года старше Робеспьера…
И прошлая жизнь Жоржа Кутона, как знал Сен-Жюст, мало чем отличалась от биографии самого Робеспьера: «старик» был потомственным адвокатом, участником масонской ложи и литературного общества Клермона – городка в провинции Овернь (ныне – департамент Пюи-де-Дом), где он жил и вел адвокатскую практику. В числе прочего молодой овернец учился на том же факультете права в Реймсе, что и Сен-Жюст, только несколько раньше.
Прежде избрания в Конвент Кутон, который тогда еще ходил на костылях (болезнь прогрессировала постепенно), целый год прозаседал в Законодательном собрании, где он, подобно Робеспьеру в Учредительном собрании, пытался занимать особую позицию «над партиями». Чем, кстати, и привлек внимание Неподкупного.
Кутон был мудр, добр, справедлив и добродетелен. Ко всему прочему паралитик жил с молодой женой и воспитывал маленького сына. Гордо заявлявший окружающим, что, лишенный обычного человеческого счастья, он делает единственное, что ему, калеке, остается – пытается осчастливить за себя весь людской род, Кутон на самом деле вел жизнь вполне счастливого примерного семьянина.
Сен-Жюст подозревал, что пророческая (и болезненная) мания Жоржа Кутона о том, что он должен осчастливить мир, проистекает не только от его болезни (понятно стремление больного, как и врача, пошедших в политику, к исцелению мира, – здесь Кутон не отличался от Марата), но и от его мистической веры в дату собственного рождения – 25 декабря, пришедшееся как раз на день, когда родился мессия людей.
Сен-Жюст так не думал, он знал, что Кутон потерял ноги в результате не весьма приличной истории: однажды молодой адвокат был застигнут в доме своей любовницы; спасаясь бегством от разъяренного мужа, он выпрыгнул в окно; затем, заблудившись ночью в лесу по дороге домой, увяз по пояс в плавуне, заболел, а осложнения от болезни через несколько лет привели к параличу.
В кулуарах Конвента эту историю не раз преподносили в ряду других анекдотов о депутатах; конкретного осуждения Кутон удосуживался разве что у старых дев в доме Дюпле, – Сен-Жюст помнил, с каким удивлением и ужасом посматривали на паралитика Шарлотта Робеспьер и Элеонора Дюпле, и их взгляд невольно вопрошал: как может ходячая добродетель Робеспьер и добродетельный ангел Сен-Жюст терпеть этого греховодника, пусть даже и бывшего, третьим?
Антуан для себя знал ответ на этот вопрос: он сам был небезупречен, и адюльтер с замужней гражданкой Торен стоил зимнего приключения Кутона. Отказавшись от себя прежнего, Сен-Жюст верил в такое же духовное преображение Кутона, которое, как ему иногда казалось, имело даже одно преимущество перед изначальной добродетелью: преобразившиеся добродетельным образом жизни на основе личного несчастного опыта люди должны были стать неспособны на обратное предательство.
Для Робеспьера же настоящее всегда было важнее прошлого. В настоящем же Кутон был образцом семейной добродетели и, что еще важнее, надежным соратником в борьбе за установление абсолютной Добродетельной Республики, какая виделась Робеспьеру.
Сен-Жюст это тоже понимал, но никогда не мог заставить себя относиться к добродетельному в настоящем Кутону так, как к изначальному Робеспьеру. Между ним и Жоржем не возникло даже подобие той дружбы, которая стала связывать его с Максимилианом, надо сказать, странной дружбы – холодной, манерной, но временами – полной пылких мечтаний о будущем, которое они должны были вместе построить во Франции. С Кутоном же они не стали особенно близки ни тогда, ни много позже, когда враги свели их в один триумвират. Правда, произошло это значительно позже, а пока, в первые дни Конвента, Кутон продолжал держаться особняком и, несмотря на то, что сидел на Горе, поддерживал дружеские отношения с жирондистами. С Сен-Жюстом он вообще не общался, а Робеспьера в кулуарах Конвента и вовсе как-то назвал «негодяем, стремящимся к диктатуре». Потом Антуан понял: добряк Кутон долгое время принимал их с Максимилианом скованную и холодную манеру держаться за черствость натуры.