– Тост! Тост! – закричали гости, и, глядя на них, этих людей в париках, хорошо одетых и причесанных, Дюмурье подумал, как они напоминают ему посетителей старорежимных салонов, в которых он тоже когда-то так любил блистать. Гости особняка Шантерен – цвет нынешнего Парижа – ничем не походили на свирепых революционеров с англо-австрийских карикатур. И слава Богу!
– Друзья! – сказал Дюмурье, принимая хрустальный бокал из рук хозяйки дома супруги Тальма прелестной госпожи Юлии. – Я предлагаю выпить за еще одну решающую победу нашей милой Франции! За победу!
И он высоко поднял бокал, как бы чокаясь со всеми.
– За победу! – воскликнули гости.
В этот самый миг дверь залы распахнулась, и сопровождаемый каким-то полустоном-полувоплем лакеев «Господа! Господа! Сюда нельзя!», пытавшихся задержать незваных гостей, в салон неторопливой походкой, чуть даже прихрамывая, вошел с хмурым сосредоточенным видом маленький неопрятный человечек в грязной фуфайке, в неопределенного цвета тряпке на шее, долженствующей изображать галстук, и в старых чиненых-перечиненных башмаках. Страшной пронзительности глаза сверкали из-под красной повязки, туго стягивающей голову. Встречавший гостей начальник Национальной гвардии Парижа пивовар Сантерр, который должен был остановить незваного пришельца, узнав его, отшатнулся, успев только громко выкрикнуть страшное имя.
Странную личность сопровождали две человеческие фигуры, оттеснявшие лакеев от своего предводителя, направившегося прямо к герою застолья, в которых сразу же можно было признать «истинных патриотов» – короткие карманьолы, красные колпаки на головах, деревянные башмаки. И лица – даже приблизительно таких худых и истощенных лиц нельзя было увидеть на веселом празднике. От обоих санкюлотов буквально веяло беспросветной нищетой и вечным недоеданием.
Маленького человечка узнали все – слишком характерна была его внешность. С визгом полуобнаженные дамы бросились в сторону от Дюмурье. Депутат Верньо сделал вид, что не узнает «коллегу» и отвернулся к окну. Несколько других представителей народа, оказавшихся на празднике, отступили к стенам, надеясь, что возмутитель спокойствия не обратит на них внимания. И точно – последний, не торопясь, доковылял до Дюмурье и, вперив в него свой пристальный взгляд, выпалил хриплым каркающим голосом:
– Гражданин генерал! Я здесь по специальному поручению общества якобинцев, которые делегировали мне как депутату Конвента потребовать с вас объяснений за ваши действия под Верденом, где вы дали прусскому королю вкупе с герцогом Брауншвейгским ускользнуть от наших войск. И сейчас, в тот момент, когда вы, даже упустив такую победу, все равно должны были преследовать наших врагов, вместо этого преследуете нимф из оперы, бегая по спектаклям и устраивая оргии у актеров! Как вы могли оставить армию без командования в такой критический момент и приехать в Париж, где без вас уж как-нибудь бы обошлись?…
Непонятная и в то же время какая-то завораживающая сила чувствовалась в маленьком человечке, который весь излучал опасность, но Дюмурье, сделав над собой усилие, только презрительно усмехнулся:
– А, так это вы тот, кого зовут Маратом?
В салоне по-прежнему царило молчание. Марат некоторое время пристально смотрел на генерала, а потом снова заговорил в своей обычной манере тянущихся и тут же обрывающихся фраз:
– Я требую объяснений, Дюмурье! И, прежде всего, на каком основании вы, тот, кто имел возможность заставить пруссаков сложить оружие, вместо этого разоружаете наших солдат-патриотов за то, что они расстреляли в Ретелие четырех схваченных эмигрантов-аристократов, сражавшихся против своего отечества в прусской армии! Вы вывели солдат наших двух батальонов в поле, приказали снять с них мундиры и даже обещали изрубить их в куски! По какому праву, генерал?
– По праву командующего. Отчет о моих действиях находится в военном министерстве и будет доложен Конвенту.
– Вы отказываетесь отвечать по существу, генерал?!
– В таком тоне, господин Марат, – перебил Друга народа командующий Северной армией, – я вообще отказываюсь говорить с вами!
И с этими словами Дюмурье, хладнокровно приподняв носки своих лакированных башмаков, развернулся на каблуках спиной к Марату.