– Кроме Красса только одному из римских полководцев повезло пасть от руки иноземного врага – в карфагенской засаде погиб убийца Архимеда Марцелл. Остальные знаменитые квириты погибли по вине «своих».
– Так, другой противник Цезаря, мой дядя и «душа» сенатского Рима, Марк Порций Катон (Младший), чтобы не попасть в плен к диктатору, сказал своему мечу: «Ну вот, теперь, когда все кончено, – я сам себе хозяин!», распорол себе живот, а когда его все же перевязали, разодрал повязки руками и умер в мучениях, – стоявший рядом с Брутом с гордым видом полуголый мужчина, все одеяние которого, как и у Тесея, заключалось в набедренной повязке, почти презрительно смотрел на Сен-Жюста.
– Своими же приближенными римлянами-заговорщиками был убит на пиру и последний сторонник Мария Серторий, создавший в Испании собственное римское государство в противовес сулланскому Риму, – Сен-Жюст обратил внимание на упрямо смотревшего на него одноглазого воина в варварской (по-видимому, иберийской) одежде.
– Еще один «римский изменник» (на этот раз – настоящий), победитель соперничавшего с Римом города Кориолы Гай Марций, возглавивший осаждавшее Вечный город войско вольсков и обвиненный в измене, в конце концов, и ими, был растерзан собственными солдатами прямо во время воинской сходки.
– А теперь императоры… – по лицу собеседника Сен-Жюста пробежала презрительная усмешка, и оно стало очень похоже на презрительное лицо его дяди Катона, уже растворившегося во мраке помещения. – Херонеец написал только про первых девять, и не все биографии дошли до потомков. Да они того и не стоили, эти «герои», – Брут покачал головой, но все же «представил» новых выходящих из темноты призраков:
– Вот этот дряхлый старичок с лукавым выражением на лице – не кто иной, как сам второй римский принцепс-император Август Октавиан, наследник убитого нами Цезаря. Человек, может быть, вполне достойный, учитывая то, как он, в конце концов, отомстил не только нам, республиканцам, за своего дядю, но и Антонию за нас с Цицероном. Он, кажется, единственный, кто из всех императоров умер своей смертью, хотя и про него ходили упорные слухи о смерти от яда, который дала старику Октавию его жена Ливия…
– Третий император Тиберий – чума Вечного города и его сената – был задушен подушками начальником преторианцев Макроном.
– Четвертый император Калигула, животное, ничуть не лучше своего коня, которого он пытался сделать сенатором, был смертельно ранен еще одним командиром преторианцев Хереей, нашел в себе силы крикнуть: «Я еще жив!» – и был немедленно прикончен тридцатью ударами копий.
– Пятый император Клавдий был отравлен собственной женой Агриппиной, которой не терпелось посадить на трон пасынка Клавдия и своего сына Нерона (от рук которого вскоре погибла и сама Агриппина). «Какой великий артист погибает!» – успел, в свою очередь, только и воскликнуть шестой император Нерон, перед тем как перерезать себе горло в страхе перед приближавшимися к нему заговорщиками.
– Отрубленную голову седьмого императора Гальбы убившие его преторианцы (за отказ заплатить им деньги за их помощь в приходе к власти) преподнесли восьмому императору Отону, но вскоре и последний ударил себя в горло мечом, чтобы не быть отданным на поругание толпе.
– Последний в нашем списке девятый император Вителлий, выволоченный из дворца почти такой же толпой, успел лишь заявить восставшей черни: «Я ваш император!», чтоб через минуту быть растерзанным ею, после чего труп повелителя Империи был выброшен в Тибр…
Брут грустно посмотрел на Сен-Жюста, пожал плечами: «Кажется, я сказал все…» – затем, сухо кивнув собеседнику, медленно шагнул обратно во тьму и исчез. И только после этого Сен-Жюст проснулся.
…Итог по любимым жизнеописаниям Плутарха, который «подвел» Сен-Жюст после ночного «посещения» его Брутом, ошеломил его: из пятидесяти восьми героев древнего херонейца [40] «своей» смертью умерли только шестнадцать (из них шесть – из-за болезней), сорок два человека погибли: двадцать восемь были убиты или отравлены, двенадцать покончили с собой, двое умерли в плену. Самоубийственный дух героических жизнеописаний восхитил Сен-Жюста и заставил его сделать далеко идущие выводы, которыми он, впрочем, ни с кем не поделился. Хотя сам для себя отметил: ни вины, ни заслуги самого Плутарха в том заряде «героического пессимизма» и «жертвенности во имя народа», который вызывают его жизнеописания вот уже на протяжении нескольких поколений, почти нет: каковы люди, такова и история…