Затем Сен-Жюст попытался рассмотреть там в этой темноте самого себя, но увидел только черноту.
Антуан поднял голову и посмотрел на заговорщиков: на нервно меряющего глубину зала шагами Колло, на притворявшегося спящим Билло, на непривычно молчаливого Барера, на хмурого Карно, – и ему вдруг подумалось, что его жалкие запутавшиеся «коллеги» вовсе никакие не «инициаторы этого заговора», так же как никакие они
с Робеспьером не «диктаторы», – просто все они – и робеспьеристы и их противники – принимают участие в каком-то низкопробном фарсе, и спрятавшаяся за всем этим неизвестно откуда взявшаяся контрреволюция дергает их за ниточки, и скоро дешевые подмостки, с которых невозможно уйти, сменит другой, не менее дешевый дощатый помост, который отправит в небытие всех бездарных актеров – одного за другим, и в этом будет заключаться, может быть, какая-то иная высшая справедливость, – и вот тогда-то перо в его руке на миг дрогнуло, и Сен-Жюст вывел странные, так не похожие на все то, что он писал раньше, слова:
«Я не предлагаю никакого решения относительно названных мною лиц; я хочу, чтобы они оправдались и чтобы мы стали более мудрыми…» [19]
Он поставил точку, встал, собрал исписанные листы, вложил их в папку и направился к двери.
– Куда ты? – Колло преградил ему путь самого выхода.
– Ты обещал прочесть нам свой доклад! – сбоку вывернулся Карно.
– Сначала он должен быть переписан…
Видя, что члены Комитета молча смотрят на него и не двигаются с места, Сен-Жюст сухо поинтересовался:
– Я пленник?
Колло с угрозой шагнул к нему.
– Спокойно, граждане, – Барер встал между противниками и многозначительно посмотрел на Колло. – Сен-Жюст может идти куда угодно, только сначала он должен поклясться, что прежде Конвента прочитает свою речь нам.
Сен-Жюст заколебался – он уже знал ответ на этот вопрос Барера. Эти слова он только что написал в своем докладе, который вовсе не собирался выносить на суд членов Комитета, глубоко оскорбивших его: «Доверие, которое оказали мне оба Комитета, – большая честь для меня; но этой ночью некто поразил меня в самое сердце, и я хочу говорить, обращаясь только к вам».
Потом он солгал:
– Согласен. Я буду к десяти часам утра.
Надменно подняв голову, он прошел мимо расступившихся перед ним Колло и Карно.
Он не оглянулся.
…Сен-Жюст не вернулся обратно в бывшие апартаменты казненной французской королевы. Протекли долгие пять часов, но он так и не пришел. И только перед самым началом полуденного заседания Национального конвента, которое должно было стать решающим, посыльный принес в Комитет общественного спасения записку. В ней рукой Сен-Жюста было начертано несколько коротких слов:
«Вы испепелили мое сердце – я открою его Конвенту».
РЕТРОСПЕКЦИЯ 8
ГЕРБАРИЙ
«Вы испепелили мое сердце – я открою его Конвенту…»
Повторяя про себя эти слова, Сен-Жюст, все еще вздрагивая от возмущения после отвратительной сцены в Комитете, спустился по ступенькам бывшей королевской лестницы в дворцовый парк.
И тут же столкнулся с союзниками - парижский пэр Флерио-Леско и национальный агент Пейян, тоже не ложившиеся в эту ночь, спешили навстречу, вызванные на разборки в Комитет общественного спасения. Они несколько взволнованно, но все же радостно приветствовали его, – ведь еще ничего не было потеряно…
Сен-Жюст прошел сквозь них, не оглянувшись.
Он направлялся к правительственным конюшням. Это уже вошло в его привычку – по утрам, перед заседанием Конвента совершать конные прогулки по Булонскому лесу. Он был искусным наездником (сказывались уроки отца-кавалериста!) и чуть ли не единственным из всех депутатов, кто позволял себе столь аристократические замашки на виду у всех в санкюлотском Париже, чем вызывал восхищение у своих немногочисленных поклонников и насмешку и раздражение у всех остальных, не могущих простить ему этой старорежимной привычки; и чем нимало поражал Робеспьера, удивлявшегося этому, еще одному из его многочисленных талантов, – на этот раз, с точки зрения Неподкупного, совершенно бесполезному.
…Он сразу, чего раньше никогда не делал, пустил коня в галоп.
Сен-Жюст скакал по предрассветной столице. Улицы были пустынны. Прохожих почти не было. Он, правда, заметил, что патрулей стало больше, – в их задачу входило задерживать всех подозрительных, – но национальные гвардейцы, узнавая всадника, спешили посторониться и только долго смотрели ему вслед.
Сен-Жюст нещадно погонял коня. Быстро промелькнули парижские дома, улицы и патрули, и вот он уже мчался по безлюдным аллеям Булонского леса. Он уже ни о чем не думал: ни о заговоре, ни о том, что этот день может стать для него последним, он просто наслаждался скачкой, бьющим в лицо ветром и этими стремительно проносящимися мимо него деревьями.
А потом он заметил Его. Странную фигуру старичка, внезапно оказавшуюся на одной из аллей, в стороне от дорожки, что-то там делавшую с травой.
Неужели это был Он? – от неожиданности Антуан придержал коня, тот всхрапнул, а потом перешел на шаг. Сен-Жюст похолодел. Приспустив поводья, он дал коню проехать еще некоторое время, а потом развернулся и направил его назад шагом.
Конечно, Сен-Жюст понимал, что это не может быть Жан-Жак Руссо, с которым он как будто беседовал незримо тогда на кладбище Блеранкура четыре года тому назад перед самой своей «огненной клятвой»; он понимал, что у него от перенапряжения и бессонницы последних дней сдали нервы, и, наверное, надо было просто поехать вперед, не оглядываясь. Но сдержать себя не мог. Его неудержимо влекло к этому видению.
Антуан спрыгнул с коня. Да, это был точно Жан-Жак. Старичок в овечьей крестьянской шапочке, в старом засаленном камзоле и стоптанных башмаках с пряжками, как две капли воды похожий на Руссо, медленно, но с видимым удовольствием копался среди травы, время от времени поднимая с земли то один, то другой листочек или корешок и внимательно его рассматривая.