– Будет, – с нервной усмешкой сказал Лежен, видя, что триумвир не хочет продолжать тему заговора. – Будет, если сейчас ничего не предпринять.
Сен-Жюст молчал.
– Эти списки неравноценны, – не сдаваясь, вновь заговорил Лежен. – Списки необходимо поменять местами. Еще есть время. Самоустраниться от всего, как это сделал Максимилиан, – значит погубить Республику!
– Мы ничего не будем предпринимать без Максимилиана, – совершенно отрешенно заговорил Сен-Жюст. – Он вернется к работе, когда осмыслит сложившуюся силу вещей. Уже скоро.
Он ожидал, что после этих слов его помощник наконец уйдет. Но Лежен, руководитель администрации Бюро общего надзора полиции, созданной Сен-Жюстом в качестве «щита» Робеспьера, давно уже верил в Сен-Жюста больше, чем в Робеспьера. Но выразить это он постарался очень осторожно:
– Если враги Робеспьера – враги Республики, необходимо предпринять против них меры даже против желания самого… э-э… Неподкупного.
На этот раз тон Сен-Жюста перестал быть бесстрастным.
– Лежен, пока Робеспьера нет, пойти против врагов Робеспьера – значит пойти против самого Робеспьера, – отчеканил он и жестом приказал помощнику выйти.
– Alea jacta est, - процедил сквозь зубы Сен-Жюст, глядя вслед Лежену. – Жребий брошен!
Этот разговор стал для него переломным. С этого дня он больше не подписал ни одного проскрипционного списка. Пропало желание подводить итоги свершенного (не за жизнь! – что у него было за истекшие двадцать пять лет до Конвента! – за последние два года, чем он только и занимался последнее время). Отступило и ощущение неотвратимости поражения, а ум лихорадочно принялся прокручивать различные варианты предстоящей схватки, ища пути к победе.
А потом последовали сумасшедшие заседания 4-5 термидора обоих соединенных Комитетов общественного спасения и общей безопасности, на которых Сен-Жюст с помощью Барера тщетно пытался примирить Робеспьера с его противниками. Обращаясь к потенциальным заговорщикам, он долго говорил им о страшном заговоре, угрожающем единству правительства, которое вот-вот может пасть; о том, что в случае потери власти Неподкупным утратят власть и Комитеты; о будущей совершенной Республике – мечте мира, которую они утратят, если не введут в действие вантозские декреты; наконец, намекал и на возможность введения в Республике «добродетельной диктатуры», имея в виду, конечно же, Робеспьера.
Сам Неподкупный держался плохо, никак не соответствуя уготованной ему роли всеобщего примирителя. В то время как даже мрачный Билло со словами: «Мы всего были твоими друзьями и всегда действовали сообща!» – попытался обнять Робеспьера (тот, естественно, отстранился), Максимилиан с криком: «Теперь спасайте Республику без меня!» – выбежал из зеленого зала, где проходило пленарное заседание.
Несмотря на то, что благодаря «примирительным» стараниям Сен-Жюста (которые были замечены) ему поручили выступить перед Конвентом с докладом о политическом единстве правительства, чтобы внести в души депутатов успокоение, реально ситуация была непоправимо испорчена. И виноват в этом был один человек – Неподкупный Максимилиан Робеспьер.
РОБЕСПЬЕР
В знойный удушливый вечер 7 термидора, или 25 июля по рабскому стилю, Сен-Жюст в последний раз пришел к Робеспьеру.
У Дюпле его встретили как никогда раньше – более чем прохладно. Не глядя ни на кого, бледный и мрачный Антуан поднялся наверх и без стука вошел в комнату Максимилиана.
Робеспьер, такой же бледный, как и Сен-Жюст, даже еще бледнее, почти зеленый, сидел за столом, полностью одетый, в парике и старом полосатом рединготе. Он не ответил на приветствие Антуана, только кивнул и тут же отвернулся. Словно чувствуя мрачное настроение хозяина, шотландский ньюфаундленд Броунт, лежавший под кроватью, не вылез оттуда как обычно, чтобы «поздороваться», а оставался там весь разговор, недобро поглядывая на хорошо знакомого ему гостя полуприкрытыми блестящими глазами.
Некоторое время они сидели друг против друга и молчали, застегнутые на все пуговицы, неподвижные, с белыми лицами и, как показалось бы со стороны, несмотря на невыносимую жару словно замершие и похолодевшие, как два мертвеца.
Наконец Антуан решился:
– Максимилиан, у нас нет выхода!…
Он не сказал это слово, но слово, которое он не произнес, он мог и не говорить вслух, ибо Робеспьер понял Сен-Жюста. Ведь единственное слово, которое только и могло слететь с его уст, было одно:
– Диктатура!
Робеспьер какое-то время смотрел на вошедшего. На лице Неподкупного застыла какая-то странная маска: смесь недоверия, угрозы, отчаяния и чего-то еще, чего не мог понять даже «Архангел Смерти».
– Слишком поздно! – почти прошептал Робеспьер. – Мне больше нечего делать в Комитете, ты ошибся.
– Но ведь соглашение достигнуто, – и, увидев в лице Неподкупного ироничное выражение, Антуан поправился: – Мы добились своего – выиграли время. Теперь надо первыми нанести удар – они ведь этого не ожидают!
– Я и нанесу удар! Я нанесу его в Конвенте… Комитеты будут очищены от предателей…
В тоне Робеспьера звучала беспощадная угроза.
– А как ты собираешься это сделать? В Конвенте мы можем только защищаться. Защита обрекает нас на поражение. Посмотри правде в глаза – Конвент против нас!
Робеспьер опустил голову.
– Это неправда, – глухо сказал он.
– Неправда настолько, что ты перестал посещать его заседания. Настолько, что Конвент потребовал от тебя отчитаться в своих действиях! – Сен-Жюст понял, что этого говорить не следовало, и тут же поправился: – Ну, хорошо, пусть и не все Собрание против нас. Но страх перед царством добродетели сплотил всех недостойных. Ты же знаешь доклады нашего Бюро общего надзора полиции – Конвент опутан сетями заговорщиков. Если они выступят, какую реальную силу мы им противопоставим?
– Они не могут не выслушать меня. Такого еще никогда не бывало. Со времен Учредительного… Я скажу свое Слово… А ты знаешь его силу. Мне поможет Верховное существо… Поможет расправиться с заговорщиками. И тогда… Ты же помнишь, как вначале было сказано, что «Слово было у Бога и это Слово было…».
– Но ты же сам ведь еще не Верховное существо! – Сен-Жюст почти выкрикнул это и тут же пожалел, – лицо Робеспьера позеленело еще больше, и глаза перестали мигать. – Прости, Максимилиан. Но ты должен меня выслушать. Выслушать и понять. В последний раз. Я говорю не о нас с тобой, я говорю о Республике, не об этой, а той, о которой мы мечтали, о государстве добродетели и свободы, о том, ради чего мы жертвовали своими жизнями! Ведь вместе с нами погибнет наша мечта, твоя мечта и моя…
Робеспьер опустил голову. Голос его звучал по-прежнему глухо, но уже не так бесстрастно, в нем чувствовалась только бесконечная усталость:
– Что ты предлагаешь?
– Ты же знаешь, что наше единственное спасение – диктатура. Твоя диктатура.
– Я не понимаю о чем ты. После выступления в Конвенте и после очищения Комитетов…
– Заговорщики не станут ждать. Когда они поймут, что мы хотим, они ударят первыми. И если Конвент не поддержит тебя…
– Этого никогда не будет. Я все еще верю в Конвент! – в дрожащем голосе Робеспьера Сен-Жюст не почувствовал особой уверенности. Антуан опустил голову и медленно покачал головой. «А ведь скоро эта жара кончится, – вдруг подумалось ему. – Придет осень, листья опадут с деревьев, и, наконец, наступит зима. Как хорошо снова увидеть снег…»
Молчание становилось невыносимым. Потом послышался сухой надтреснутый голос:
– И что же, по-твоему, мы должны делать?
Антуан понял, что проиграл. Еще не начав говорить, он уже знал, что Робеспьер с ним не согласится. У него вдруг пропало всякое желание продолжать этот спор, а захотелось сразу встать и уйти. Но Максимилиан ждал, дело надо было доводить до конца, и, стряхнув с себя оцепенение, Сен-Жюст заговорил быстро и решительно: