– Всех впускать и никого не выпускать! – так, кажется? Проследить, как выполняют это распоряжение часовые у входа… – Выпускать только по пропускам, выданным Исполнительным комитетом…
– Где временный командующий Национальной гвардией Жио?… – А как же Анрио? – Он же пьян!… – Передать все полномочия Коффиналю…
– Надо выяснить, наконец, что предпринимает Конвент… – Послать туда людей… – Поздно…
– Давно пора и якобинцам присоединиться к нам, чем присылать свои депутации и выступать друг перед другом с приветственными речами, ведь их там вчера было как-никак целых три тысячи. Если их вооружить, то вместе с нами это была бы внушительная сила…
Он стоял и смотрел сквозь плотные струи воды в ночную темноту спящего города поверх огромных костров Национальной гвардии, и видел в свете иллюминированного фасада Ратуши уже почти совсем пустую Гревскую площадь, брошенные пушки и думал, что эта площадь, чье имя сотни лет ассоциировалось с казнями прежнего королевского режима, станет теперь свидетелем более трагического зрелища – падения последнего оплота Первой Республики Франции – Коммуны. И видя, как на конце улиц, выходящих на площадь, показались отряды Конвента, – ибо чьи отряды это могли еще быть? - и какие-то люди в трехцветных шарфах (он разглядел и это) при свете факелов что-то зачитывали национальным гвардейцам, - Сен-Жюст подумал, что теперь Ратуша действительно напоминает маленький островок в бушующем океане, и скоро волны поглотят его, - «царство разбойников наступает» - вспомнил он слова Робеспьера. Надежда, которая мелькнула у него в самом начале, когда он прибыл в Ратушу, что если восстание и не увенчается полным успехом, то, по крайней мере, Конвент будет вынужден пойти с ними на переговоры, исчезла окончательно. Но он тут же решил про себя, что, наверное, Робеспьер все же прав: это и к лучшему, - компромисса с врагами искать не стоит, - все или ничего! - и если вслед за пошедшим против них Национальным собранием страны от них отвернулся народ, который тем самым осудил их, значит, надо или не согласиться с обманутым народом, или признать свое поражение, - но во всех случаях они уже не увидят ту Совершенную Республику, о которой мечтали, – и если так, то, конечно же, им лучше умереть, потому что жизнь после этого теряет всякий смысл для них…
И все это время, пока Сен-Жюст смотрел в окно Ратуши, он не видел, что происходит у него за спиной. Но он все слышал, хотя и оставался стоять неподвижно, как будто все происходящее никак не касалось его. Так он слышал, как Пейян и член Генерального совета Пари зачитывали составленное ими воззвание к парижскому народу;
и как депутация революционного комитета секции Ратуши высказывалась в поддержку Коммуны «во имя спасения отечества»;
и как выступления Огюстена Робеспьера и Коффиналя, говоривших друг за другом о том, что против них выступил не Национальный конвент, а кучка трусов и предателей, которые и составляли заговоры против свободы на протяжении последних пяти лет, сменила приветственная речь уже второй или третьей по счету депутации Якобинского клуба, призывавшей принять суровые меры против зловредных членов Конвента, разошедшихся по секциям и «смущавших своими речами граждан»;
и как, наконец, канонир секции Бон-Консей Шапен, а затем и сменивший его Пейян попытались высмеять страшный для всех декрет Конвента об объявлении вне закона уклонившихся от ареста депутатов, членов Коммуны и всех граждан, кто присоединится к ним, - и это было роковое мгновение, потому что от этого декрета веяло могилой:
он безумно напугал многих колеблющихся и сделал возможным бегство сторонников Коммуны теперь уже не только с Гревской площади, но и из самой Ратуши. Оба зала быстро пустели, хотя народу еще оставалось еще довольно.
А дождь все шел. И когда уже глубокой ночью в зал совещаний внесли совершенно мокрого Кутона, и Робеспьер радостно бросился обнимать своего соратника, встретив его куда более сердечно, чем Сен-Жюста, а «Аристид Кутон» саркастически прошелся по поводу своей жены, долго не желавшей отпускать его из дому («Ты идешь, чтобы найти свою смерть, а я ответил, что не все равно где найти ее: дома или на посту, и уж лучше на посту!»), Сен-Жюст подумал, что и Жорж и Филипп так и остались ничего не понимающими идеалистами: они могли бы вовсе не приходить в Ратушу, - проку от них не было никакого, и, пожалуй, для них было бы лучше, если бы они свои последние часы все-таки провели дома; и, наоборот, долгое их ожидание, растянувшееся на шесть часов, только тормозило действие Коммуны, - все ждали, когда освобожденные из-под ареста представители народа соберутся вместе, чтобы принять план действий, а между тем чем могли помочь два беглых депутата?
Но они, по крайней мере, попрощались со своими семьями, подумал Сен-Жюст. А ему прощаться не с кем… Мысли вяло шевелились в его все более и более замерзающем мозгу. Ну, вот он и свободен…
Но Филипп Леба, который тоже несколько раз подходил к окну и становился рядом с Сен-Жюстом, вывел его из этого сладостного месмерического оцепенения.
Антуан не сразу понял, что его друг обращается к нему, так же как не слышал и его первых слов, - Леба был от него теперь так же далек, как и Робеспьер, как и любой другой человек, кем бы он ни был; Сен-Жюст, который со странным почти мистическим спокойствием наблюдал за собственной агонией, уже почти весь находился там, в Царстве Теней; и возвращаться в прежний мир, опутанный сетями лжи и порока, было слишком мучительно…
– …Я поклялся Элизе, что вернусь победителем, но если мы проиграем… она не увидит моей казни… Я сам поклялся себе, что не переживу поражения… У меня есть два пистолета, и я готов предложить тебе один из них, Сен-Жюст…
Антуан смотрел на него пустыми глазами. О чем это так бессвязно лепечет Леба? Ах да, о самоубийстве… Глупец, зачем он тогда присоединился к ним в Конвенте, его же никто не называл, - он не был в списке заговорщиков, и на нем нет крови… Нет крови… Кровь… Они проливали кровь друзей и врагов и вот теперь должны пролить собственную кровь.
Он снова взглянул в дождь и вдруг увидел его совсем по-иному: с неба лились потоки крови, в этот вечер последнего дня только казавшиеся обычной водой. Эта кровь-вода, бурля, стекала по сточным трубам, пенилась на булыжниках мостовых, просачивалась сквозь землю. В крови была вся земля.
Не в силах больше смотреть на дождь, Сен-Жюст прикрыл глаза. Все еще думая о крови, он вспомнил об убийце Цезаря Бруте, чьим именем клялся во время своего дебюта на трибуне Конвента – той самой, которая тринадцатого ноября 1792 года стала для него Капитолием, а сегодня, всего через шестьсот двадцать два дня, обернулась Тарпейской скалой, и он сам, словно в насмешку над собственной судьбой, заявил об этом за секунду до того, как Сенат бросился на него! – Антуан стиснул зубы: Брут был прав в свой собственный последний день.
Сен-Жюст машинально опустил правую руку вниз и коснулся кончиками пальцев кинжала, который высовывался из-за его широкого пояса. Где он его взял? Он не помнил. Да сейчас это было и неважно, потому что для него это был не выход. Он не признает своего поражения перед врагами: он не может убить себя сам, как когда-то обещал и себе и другим, теперь обстоятельства переменились, - теперь это должны сделать они. Только тогда его роль будет сыграна до конца; только так он не разрушит в глазах других тот образ, который придумал себе сам и который теперь стал его истинным Я…
Но Леба истолковал жест Сен-Жюста и его взгляд совсем по-иному. Он отступил назад и глухо бросил, потупив голову: