– Нет, – без всякого выражения ответил Сен-Жюст. – Он – из породы безобидных говорунов. Из-за памяти к Максимилиану мне бы вообще не хотелось говорить о нем.
– Да, но ты послушай: он фактически примкнул к нашим врагам, распространяющим всякие нелепые слухи о загадочных обстоятельствах гибели его брата, о конце революции, выродившейся в бюрократию. Чуть ли не вспоминает россказни Барраса и Тальена…
– Как этот визжал, когда его везли на гильотину, сразу забыл про свой игрушечный кинжал…
– О том, что ты хочешь жениться на дочери тирана…
– В этой чепухе как раз обвиняли его брата. Пока он был жив. Теперь, значит, меня…
– И даже короноваться. Людовик Семнадцатый…
– …Умер в Тампле. Хотя я вообще-то тоже Людовик. Забавное обвинение. Надо быть слабоумным, чтобы считать корону монарха-угнетателя привлекательнее должности Цензора Франции.
Сен-Жюст повернулся к бюсту Робеспьера, стоявшему в углу зала, подошел к нему, медленно вытянул руку, тронул кончиками пальцев холодный камень, провел ладонью по покатому лбу:
– Первый Великий Цензор умер в брюмере. Мы переименовали название месяца в его честь. Максимилиан… – Он пристально посмотрел в пустые глазницы бюста. – Нет, я никак не причастен к его смерти. Он умер от чахотки, не дожив до сорока. Но главная причина болезни – он просто не хотел жить.
Сен-Жюст нахмурился, вспомнив о еще живом Кутоне, который, впрочем, для всех тоже уже давно умер: полностью парализованный, потерявший речь, он под присмотром лучших офицеров здоровья доживал свои дни в Национальном госпитале.
– Он ушел вовремя, – Сен-Жюст сказал это вслух, как бы сам для себя делая вывод.
А затем, повернувшись к секретарю: – Жюльен, ты слышал, что я сказал. Ты лично хорошо знал Неподкупного. Скажи, разве мог Максимилиан Робеспьер управлять Республикой?
Молодой человек (он был лет на семь моложе Сен-Жюста) смутился:
– Я не знаю, первый гражданин. Максимилиан… он был не способен мириться…
– С тем, что выходит за пределы прямой линии. Он не умел лавировать. И он уже не знал, куда идти, – я вел его, начиная с Комитета общественного спасения. Он чуть не погубил Республику в термидоре. Он был великий человек, но его время ушло… Марк, в шесть часов [3]совещание с военными. Потрудись, чтобы все приглашенные были по списку.
– А теперь приходит время генералов, – тихо сказал Тюилье, когда дверь за секретарем закрылась. – Я знаю: на сегодняшнем утреннем заседании Совет Республики принял решение возобновить европейскую войну, теперь очередь за Национальным собранием. Ты хочешь обсудить это со мной.
– Мы всего лишь объявим войну Австрии. Как уже было.
– Не было, Сен-Жюст. Такого не было. Мы впервые планируем столь широкомасштабные военные действия: против Австрии, Пруссии, Англии и Испании. Планируем высадиться на Британских островах, на Корсике, в Египте. А Россия?
– Россия – вот именно. Фрюктидорианское заключение мирного договора с российским императором позволит нам добить Европу. России отойдет восточная ее часть, включая Польшу. И я заверил русского императора Павла о нашем совместном походе на Индию.
– Зачем? Зачем, Сен-Жюст? Зачем Республике завоевательные войны? На этом споткнулись жирондисты.
– Сейчас армия – победоносна. И теперь мы – едины. А Республике нужны новые победы.
– Чтобы решить внутренние проблемы? Ты же сам предостерегал против победоносных генералов.
– Я взял на себя роль главнокомандующего. Нам нужны верные войска, – Сен-Жюст усмехнулся и повторил уже с другим акцентом: – Мне нужны верные войска.
Тюилье с недоумением и даже ужасом посмотрел на друга:
– Но это идет вразрез со всеми твоими принципами! С «республиканскими установлениями», которые я переписывал и которые теперь являются истинной надеждой всех честных французов!
– И которые остались только на бумаге… – недовольно прервал Сен-Жюст. – А почему?
– Республика еще не готова…
– А почему?
Тюилье пожал плечами:
– Мы продолжаем политику Робеспьера, он всегда придерживался принципа «золотой середины», не давая поблажки ни голодранцам, хотевшим все поделить, ни буржуазии, желавшей наживаться даже за счет голодной смерти более бедных французов.
Сен-Жюст покачал головой:
– Нет, Максимилиан как раз шел напролом и наверняка свернул бы себе шею, если бы не умер так рано. А заодно потащил бы с собой в могилу и нас и всю Первую Республику. Потому что он не видел, что надо делать. Термидор… – Первый гражданин снова покачал головой: – Ты помнишь мой последний разговор с этим Бабефом, который называл себя Гракхом-уравнителем?
– Да, за него тогда очень просил Буонаротти…
– И только поэтому этот наследник «бешеных» отправился в ссылку на Гвиану, а не угодил под топор. Впрочем, была еще и другая причина его помилования (а ты знаешь, со мной это бывает крайне редко): я понял, что он не так уж и не прав.
Тюилье молчал. Он помнил (он находился тогда в приемной Сен-Жюста, в которой тот вел допрос арестованного «Гракха»), как Бабеф, глава очередного заговора «новых бешеных», стоя между двух вооруженных гвардейцев, гневно и с полной убежденностью в своей правоте бросал в лицо Великому Цензору страшные обвинения: «Ты называешь себя «первым гражданином», но ты обманщик, в твоей цензурной республике богатые по-прежнему правят бал, ты лишь чуть-чуть облегчил жизнь беднякам. Ты обманываешь нас с утопией своих «установлений» – где обещанная аграрная реформа? До сих пор буржуазия владеет почти всем национальным достоянием Франции. Диктатору нужна только власть…»
И еще много других нехороших слов наговорил этот простак, бестрепетно смотревший в глаза человека, одно имя которого давно уже наводило ужас не только на врагов Республики, но и на всех, с кем он сталкивался: даже патриоты, признавая заслуги Великого Цензора, не слишком любили его за мрачный и жестокий характер (так им казалось, хотя Тюилье знал Сен-Жюста и другим), вовсе не свойственный потомкам галлов.
Но Тюилье помнил, что Антуан после всех тех оскорблений остался необычно спокойным (чего с ним никогда не бывало). Он только дождался, когда Бабеф закончил, а затем почти насмешливо высказал ему свое самое сокровенное (в помещении были только свои): «Гражданин первый среди равных, – ведь тебя, кажется, так называют твои сторонники? – послушай, что тебе скажет первый гражданин. Это в свое время объяснил мне ваш Друг народа Марат. Ты прав: не должно быть ни бедных, ни богатых. Но бедняки сами по себе – это еще не вся Франция. Довести до конца войну бедных против богатых, как предлагал Жак Ру и Эбер, провести аграрную реформу – значит вооружить против четвертого сословия все третье сословие, то есть большинство против меньшинства. Республика немедленно погибнет. И вы получите не цензурную диктатуру, которая, конечно, тоже не идеал, а диктатуру богачей-нуворишей, которых сейчас мы давим. Истинная Республика еще не настала… Должно пройти время…» – «Время? – закричал Бабеф. – Прошло уже восемь лет!»
На это, как помнил Тюилье, Сен-Жюст ответил тихим голосом, опустив голову, как будто бы в этот момент совсем потерял интерес к разговору: «Прошло уже шесть тысяч лет, гражданин Марат…» – и дал знак увести арестованного.
– Да, этот Бабеф был не так уж и не прав, – задумчиво повторил Сен-Жюст. – Что же, Пьер, жду тебя через полчаса на совещании. А пока мне надо привести себя в порядок.
…Приблизительно через час по старому рабскому отсчету времени Сен-Жюст, облачившись в новый мундир полного генерала, в последний раз осмотрел себя перед зеркалом. Он не был доволен переменой костюма, предпочитая гражданскую униформу Первой Республики и свой экстраординарный статус Великого Цензора, которого не было ни у кого в мире, но понимал, что в цивильном не сможет вести войска в бой.