В зеленом сюртуке с белым отворотом, в треуголке и лосинах, с тростью в руке, император курц-галопом приблизился к войскам. Оркестр заиграл гимн «Коль славен», знамена опустились.
Император поехал по рядам, и раскатистое «ура» понеслось от края до края. Солдаты стояли недвижно и «ели», государя глазами.
Лицо императора начало проясняться, как вдруг его взгляд упал на одного офицера, и он разом осадил лошадь.
— Это что у вас, сударь? — резким голосом проговорил он, указывая тростью на мундир.
Молодой офицер побледнел и молча глядел на государя, не понимая своей вины.
— Это что? — уже грознее повторил государь, ткнув его в грудь тростью.
Офицер взглянул и застыл: на отвороте мундира бессильно, на одной нитке, болталась пуговица.
— За… за… — начал офицер, но государь перебил его, резко сказав:
— На царский смотр в таком виде! Что же ваши солдаты? Под арест, сударь, под арест!
Несчастный офицер увидел, как сверкнул на него гневом взгляд шефа полка, и почувствовал себя совершенно потерянным.
Государь уже отъехал в сторону и подал знак. Ряды полков один за другим проходили мимо него, напрягая все свои силы и все внимание, чтобы угодить царю. Это была трудная задача.
В то время маршировали журавлиным шагом: рраз! — и правая нога, вытянутая прямо, не сгибаясь выносилась вверх. Солдат вытягивал ее так, чтобы подошва ноги была параллельна земле, и в таком положении держал неподвижно ногу. Ревностные фронтовики следили, чтобы поднятые ноги всего ряда представляли собой неподвижную линию. Два! — и нога должна была разом всей подошвой ударять по земле. Очевидно, при такой муштровке всегда можно к чему-либо придраться, и на государя в этот злополучный день угодить было трудно.
Наказанный офицер, чувствуя всю несправедливость выговора, шел с правого фланга своей роты взволнованный и возбужденный. Государь еще издали заметил его и нахмурился. Офицер насторожился. Солдаты поняли, что им надо отличиться, и удвоили свое внимание. Раз, два! — отбивали они шаги, приближаясь к государю.
Он гневно замахал тростью и закричал:
— Скверно!
— Хорошо, ребята! — звонким голосом выкрикнул офицер.
— Скверно! — еще громче крикнул изумленный Павел.
— Хорошо, ребята! — в свою очередь крикнул офицер и прошел мимо государя, четко и быстро отсалютовав ему.
Государь гневно обернулся к Архарову:
— Кто такой?
— Поручик Башилов! — с трепетом ответил Архаров.
— Позвать!
В это время приближался Нижегородский полк. Выдвинувшись вперед, Ермолин подскакал к государю и, ловко осадив коня, стал рапортовать: столько-то налицо, столько-то отсутствуют.
— Поручик Брыков, из второго эскадрона, выбыл за смертью…
— Верно, нерадив был? — сказал Павел.
— Никак нет! — ответил растерявшийся Ермолин и поправился: — Виноват!
— Дурак! — отрезал Павел.
Сконфуженный Ермолин отъехал в ряды его свиты, а драгуны стройно стали проезжать мимо царя. Но ему все не нравилось.
— Скверно, скверно! — бормотал он вполголоса и нетерпеливо отмахивался тростью.
Парад окончился. Павел зорко оглянулся и, увидев провинившегося офицера, вспыхнул.
— Вы, вы, поручик! — закричал он, наскакивая на Башилову. — Почему вы говорили «хорошо», когда все было скверно? А?
Башилов сознавал свою погибель, и отчаяние охватило его.
— Если бы я не поддержал солдат, они совсем спутались бы от слов вашего величества, а мне и то за пуговицу солоно будет! — смело ответил он.
Лицо Павла сразу приняло спокойное выражение.
— Верно! — сказал он. — Ну, я тебя за пуговицу прощаю, капитан! — И, повернув коня, он поскакал с поля.
Башилов стоял как столб и не верил своим ушам. Он ждал уже ссылки, и вдруг произведен через чин.
— Ура! — вдруг заорал он и бегом бросился к своей роте.
Государь оставался в скверном настроении.
— Не терплю Москвы, — говорил он своим приближенным, — скорее вон из нее!
Против своего желания он появился на бале, который давало местное дворянство в честь его приезда. Стоя у одной из колонн, он рассеянно смотрел на танцующих, как вдруг его взгляд прояснился и на губах появилась улыбка.
— Узнай, кто это! — тихо сказал он Обрезкову, своему личному секретарю.
Тот взглянул но направлению царского взгляда и увидел пышную молодую красавицу. Ей было лет девятнадцать. Высокая ростом, с алебастровыми шеей и плечами, со свежим невинным лицом, она являла собою тип русской красоты.
Обрезков наклонился к Архарову и спросил: