Потолок был высоко, слишком высоко, чтобы достать его. Пол загибался вверх до тех пор, пока не сливался с ним, так что невозможно было сделать по прямой более дюжины шагов. Он заметил это, когда потерял равновесие.
Итак, он очнулся, потянулся, открыл глаза и осмотрелся. Отсутствие других предметов смутило его. Казалось, он находится внутри огромной яичной скорлупы, освещенной тусклым, мягким, слегка желтоватым светом. Полное отсутствие привычных форм смутило его еще больше. Он закрыл глаза, потряс головой и снова открыл. Та же неизменная картина.
Айзенберг начал вспоминать. Прежде чем он потерял сознание, на него натолкнулся огненный шар. Он безуспешно попытался уклониться; в последнюю долю секунды в его мозгу промелькнула мысль: «Внимание! Осторожно!» Его разум, всегда склонный к порядку, начал искать объяснения, но сознание погасло, зрительные нервы оказались парализованы. Может, он и теперь все еще слеп? Не могли же они просто бросить его в таком беспомощном состоянии.
— Доктор! — позвал он своего друга. — Доктор Грейвс!
Никакого ответа, никакого эха. Тут он осознал, что кроме собственного голоса не слышал буквально ничего, никаких случайных тихих звуков, которые человек слышит всю свою жизнь. Может быть, слуховые нервы тоже парализованы? Нет, он же слышал собственный голос. В то же мгновение он осознал, что видит свои руки. Значит, с глазами все в порядке — он ясно видел собственные руки! И все остальное тоже.
На нем не было никакой одежды.
Через час, а, может быть, через мгновение, он пришел к выводу, что умер. Это казалось единственным подходящим объяснением. Он был ярым атеистом и никак не ожидал жизни после смерти, а скорее уж — исчезновения света вместе с окончательным угасанием сознания. Его ведь поразил заряд статического электричества; вполне достаточно, чтобы убить человека. Снова придя в себя, он не мог ожидать никаких впечатлений, которые обычно сопровождают существование индивидуума. Ясно, он был мертв, если не считать сознания.
Конечно, ему казалось, что у него есть тело, но только казалось, на самом же деле его не было; были только воспоминания, сильнейшей доминантой в которых была память о собственном теле. На самом же деле тела у него нет, решил он и тут же подумал, что это призрачное тело, вероятно, исчезнет, как только угаснут или ускользнут от материальных предметов его воспоминания.
Нечего было делать, нечего узнавать, нечего отвергать. В конце концов он начал засыпать и подумал: «Если это смерть, то она чертовски скучна».
Проснулся Айзенберг освеженным, но с ощущением голода и сильной жажды. Вопрос, жив он или мертв, уже не заботил его. Его не интересовала ни теология, ни метафизика; он был голоден и хотел пить.
А потом он увидел нечто, что изрядно поколебало его вывод о собственной смерти, утвердившийся в нем после долгих размышлений. Такого вульгарного подтверждения вера в загробную жизнь не могла обрести никогда. В Месте теперь было нечто материальное: предметы, видимые и осязаемые.
И, похоже, съедобные.
Последний факт не был очевидным, ибо предметы эти мало походили на пищу. Они были двух видов. Первые — комки чего-то неопределенного, но похожего на серый сыр. На ощупь они казались скользкими, да и выглядели неаппетитно. Вторую лее разновидность отличала полная идентичность предметов — две дюжины идеальных шаров. Каждый напоминал Биллу Айзенбергу хрустальный шар, что был у него когда-то; настоящий бразильский горный хрусталь. Он тогда не мог устоять против его совершенства, купил, принес домой и часто любовался им в одиночестве.
Эти маленькие шары были чрезвычайно похожи на хрусталь. Он коснулся одного — но шар оказался податливым, словно желе, и долго переливался на свету, прежде чем снова обрести свою идеальную форму.
Какими бы шары ни были приятными, они явно служили не для украшения, да и на комочки, похожие на сыр, стоило обратить внимание. Он отломил маленький кусочек, понюхал и попробовал. Кусочек был соленым и отвратительным на вкус. Билл сплюнул, сморщился и от всего сердца пожелал почистить зубы. Чтобы есть такое, нужно проголодаться гораздо сильнее.
Он снова обратил внимание на великолепные шарики хрустального желе: покатал на ладони, смакуя их гладкое прикосновение. В центре каждого он увидел собственное отражение, очень маленькое и грациозное. В первый раз он осознал великую красоту человеческой фигуры; почти каждой человеческой фигуры, которая воспринималась как композиция, а не как механическое скопление студнеподобных частей. Но жажда была сильнее самолюбования, и ему пришло на ум, что эти гладкие, прохладные шары могут помочь выделению слюны, как это делает галька.